– Нет, это так… Во сне метался. Не обращай внимания, Байбал. Уже утро?

– Еще рано. Малость подремай, абага. Я пойду, немного посплю.

Байбал бесшумно вышел, аккуратно закрыв за собой до черноты засаленный полог.

Отакчан повернулся на бок к стенке палатки, но сна уже не было. Пошарил вдоль подстилки. Нащупал трубку с кожаным мешочком, лежа набил ее табаком, потом медленно сел и, чиркнув спичкой, раскурил трубку. С наслаждением затянулся. Задумался.

В последние три-четыре года отец стал регулярно сниться Отакчану. Отец снился ему и раньше, но особо не разговаривал. Приходил, говорил мало, больше молчал, следил за ним. Но как только Отакчан вместе со стадом переехал сюда, на речку Тонмэй, отец стал приходить во сне каждую ночь. Расспрашивал о нем самом, о братьях. Нравились такие сны Отакчану. Ему казалось, что все это наяву. А утром медленно приходил в себя, и тогда невыразимая грусть сжимала его сердце…

«Но в этот раз отец почему-то не был похож на себя. Почему он был такой сердитый? Однако я что-то не так делаю… Чем же я растревожил его покой? Сон этот, кажись, не к добру. Отец зря звать не будет. Он однако хочет меня забрать к себе. И забрал бы. Мне за эту жизнь цепляться нет резону. Теперь я никому не нужен. Никому нет дела до меня. Помру, никто не заметит и не вспомнит. Раньше я жить сильно хотел. Тогда человеком считался. Меня знали, писали обо мне в газетах. Прилетали на вертолете люди, разговаривали со мной как с равным, затем фотографировали. А сколько возили на разные собрания. Давали премии, подарки, грамот целая куча хранится у сестры.

И вдруг все переменилось, будто вся земля опрокинулась. Пошла другая жизнь, непонятная, суетная. Каждый стал думать только о себе. Пропадем мы все, пропадем… Прежняя власть была близка к простому человеку. Сильно заботилась о нас. Продовольствием хорошо снабжала. Со спичками, скажем, станет худо, в тайге разное случается, то дожди, то черная вода на горных речках поднимется, спички отсыреют. Тогда вертолет тут как тут. Прилетали врачи, осматривали всех. Иной раз артисты песнями, танцами нас веселили. Интересная жизнь была… Заболеешь в тайге, как тут же прилетал вертолет и увозил. В больнице к больному относились тепло. Врачи, в основном русские и якуты, заботились, когда выздоровеешь, привозили обратно. Никто денег не требовал.

Почему та власть вдруг поменялась на эту? Я этого никак понять не могу… Забрал бы отец скорее, если так тоскует по мне. Я свое пожил…»

– Отец приходил… – только и сказал Отакчан, когда утром к нему наведался Гаврила и поинтересовался, как ему спалось.

– Неужто? Прямо как живой пришел? – Гаврила, выпучив красноватые в белках глаза, заговорил запальчиво.

Отакчан будто не слышал слов старика, сидел с безучастным видом. Откровенно говоря, он недолюбливал Гаврилу за его извечную бестактность. Но не только за это. Есть грех за Гаврилой. Правда, он держится так, будто за ним нет никакого греха. Всегда безалаберный, порою дерзкий. Когда подвыпивший, не терпит замечаний, бесшабашно лезет драться со всеми. Отакчан острым словом часто остужает его, как он считает, бестолковую голову. И подтрунивает над ним. Это бесит Гаврилу. Но он ничего не может поделать против Отакчана. Тот бьет его праведным словом. За это сородичи уважают Отакчана. Гаврила чуть моложе его, неважно, на сколько лет, а выглядит заметно старше. Одряхлевший старик. Жидкие непричесанные волосы прилипли к низкому лбу, давно нестиранная рубаха неизвестно какого цвета расстегнулась на вороте. В свою очередь Гаврила тоже при каждом удобном случае пытается больно подколоть Отакчана, поставить ему подножку.

– Да, так и пришел, – помолчав, Отакчан, не поворачивая головы, тихо отозвался на вопрос Гаврилы.

– Нимэрэ![19] Сколько лет прошло, как он помер, даже неизвестно, где его могила, – Гаврила быстро оглянулся, словно боясь увидеть призрак мертвеца.

Отакчан отложил давно потухшую трубку.

– Да, в этом ты прав, Гаврила. Я, и правда, не знаю, где могила отца…

– Раз приходил, значит, недоволен он тобой, Ота, – Гаврила многозначительно взглянул на Отакчана.

– Я тоже так думаю, – безропотно согласился Отакчан.

– Скоро и я умру. Но если сын мой Байбал забудет меня, я тоже буду на него сердиться. И стану наяву приходить, нагоняя на людей страх, – голос у Гаврилы вдруг окреп.

– Ты это зря. Я не забываю отца. Память о нем берегу.

– Но ты даже не знаешь, где он похоронен.

– Тут нету моей вины…

– Неважно. Это грех, Ота. И ты все равно виноват перед ним.

– Не спорю, наверно, ты прав, Гаврила, – Отакчан тяжело вздохнул: «Нахал же ты, Гаврила. Вишь, даже «грех» говоришь, будто сам праведный».

– И бог тебя наказал за непочитание памяти отца, – Гаврила, явно довольный собой, искоса поглядывал на сникшего Отакчана. – Вот уйдешь на тот свет, никто не будет навещать твою могилу. Это уж точно.

А тот молчал и думал: «Опять злорадствуешь, что я остался бобылем. Мне трудно с тобой спорить, Гаврила. Бог определил мою судьбу такой, чтобы я сполна испытал горечь одиночества здесь, на земле, и на том свете, когда настанет день отправиться на поиски души отца… Ты прав, на мою могилу некому будет приходить. Нету у меня ни семьи, ни детей. Кто измерит цену такого горя? Никто. Все это надо самому испытать, пройти через этот ад…» Он тихо проронил:

– Ты прав, Гаврила.

– Однако дух твоего отца превратился в нечистую силу, – опасливо оглядевшись по сторонам, сказал Гаврила.

«Это твоя душа, и без того нечистая, превратится в нечистую силу. Только людей станешь пугать», – подумал Отакчан, а вслух проронил:

– Ты что мелешь, Гаврила? Такого быть не может. С чего ты взял? Подумал бы, о чем говоришь, бестолковая голова.

– Тебе надо что-то сделать.

– Поеду на могилу предков и повинюсь перед памятью отца.

– Что толку с того? Родовой склеп давно зарос травой. Да и нет там могилы отца твоего, – Гаврила безнадежно махнул рукой.

– А ты почему не спал, как сова? – Отакчан резко переменил тему разговора. Ему стоило немалых усилий, чтобы не вспылить, но, помня о сне, посчитал за благо быть сдержанным.

– Не знаю, в последнее время почему-то не спится, – Гаврила вдруг почувствовал себя не в своей тарелке.

– Зато я знаю, почему ты бодрствуешь ночами, – оживляясь, сказал Отакчан.

Тот молча бросил настороженный взгляд в сторону Отакчана.

– Сказать почему? – в тусклых глазах Отакчана вдруг появился блеск.

Гаврила промолчал. Вынув из полупустой пачки «Беломора» папиросу, чиркнул спичкой и молча закурил.

– Думаешь, вертолет прилетит? Ты его ждешь.

Гаврила вскинул голову на старого сородича и быстро бросил:

– Будто ты не ждешь.

– При прежней власти ждал. Было такое. Тогда на вертолете к нам прилетали врачи, артисты, родня. Привозили регулярно и продовольствие, и почту. Тогда, не скрою, радовался каждому прилету вертолета. А вот сейчас не жду. Ничего кроме водки и спирта на нем теперь не возят. Вот и в твоей голове мысли только о водке. Разве не так?

– Тоже скажешь. Нашел алкоголика, – с обидой в голосе ответил Гаврила, поперхнувшись папиросным дымом. Долго кашлял.

– Алкоголик, не алкоголик – не в этом дело. Ты же от водки никогда не откажешься, ведь правда? – не унимался Отакчан.

– Не откажусь, конечно. И ты не откажешься, – еле проговорил Гаврила, тяжело дыша из-за приступа кашля.

– Вот так-то. Значит, признался в том, что ждешь вертолет. Только никакой вертолет ночью не прилетит.

– Почему же? Бывали случаи, когда и ночью прилетали, – отпарировал Гаврила слова сородича.

– Ну санитарные, бывало, прилетали и ночью. Ты ведь не санитарный же вертолет ждешь, Гаврила?

– Тебе-то какое дело в конце концов?! Ты, Отакчан, и в молодости был колючим, как шиповник. На старости лет эта твоя болезнь стала вовсе нестерпимой, старый бобыль! – вдруг зло взъерошился Гаврила и поспешил к выходу.