– Черт, как жарко… Ты, случайно, не знаешь, почему я надел черную рубашку?

– Потому что она тебе очень идет.

Бертран опрокинулся на спину, расстегнул пуговицы. Вяз тихонько шелестел листьями. «Ее глаза наверняка никогда не бывают такими темно-зелеными…»

– Хотела бы дожить до ста пятидесяти?

– Не знаю. А ты?

Он не ответил. Закрыл глаза. И вдруг прошептал:

– Я, пожалуй, посплю минут пять.

– Я тоже.

Бертран раскрыл ей объятия, она колебалась, и тогда он за руку притянул ее к себе, даже не открыв глаз.

Они проснулись. Рубашка Бертрана промокла на груди, там, где лежала голова Лолы, ее волосы слиплись от пота. Она села и залпом выпила половину оставшейся воды. Причесалась.

– Поцелуй меня, – прошептал он. – Хочу тебя…

– Сначала поужинаем.

– Что будем есть?

– Все равно, но не горячее.

– И ледяное пиво?

– Да.

– Пошли.

«Он снова это сказал, – отметила про себя Лола, – только голос ужасно сонный. Утренний голос в конце уходящего дня». В голову пришла мысль об отсчете времени. Прошло много часов, сколько осталось? Бертран отряхнул платье Лолы, вынул травинки из волос. Зазвонил его телефон – впервые за день, он его проигнорировал, а когда подал голос мобильный Лолы, посмотрел ей в глаза и не отошел в сторонку. Не захотел проявлять деликатность. Она сделала несколько шагов, ответила, соврала. Звонил не Франк, а ее мать. Бертран разглядывал вывески. Что-нибудь НЕгорячее, вкусное, аппетитное, незабываемое и чтобы далеко не ходить. Он придирчиво изучил штук десять меню. Лола подумала о ремесле Бертрана и его натуре. Он резкий человек. Вон как посмотрел, когда позвонила Наташа – там, у ресторана, – и съязвил: «На тебя большой спрос».

– Я собираюсь за…

Она споткнулась на полуслове. Прочла меню. Он отвел с ее лица две пряди, открыв миру изящный профиль.

– Ну что, остаемся?

– Да, мне здесь нравится.

Бертран выбрал столик подальше от центра. Лола извинилась, сказала, что пойдет освежиться. В туалетной комнате она долго смотрелась в зеркало. Тело отказывалось подчиняться голосу рассудка. Она чувствовала голод. «Хочу тебя…»

Они поужинали на внутренней террасе ресторана, в квартале, где Лола раньше не бывала, и, взявшись за руки, пошли по тенистым улицам. Деревья клонились в разные стороны, словно пытались сбежать, жара спáла, и Лоле захотелось спросить, сколько «баллов» он ей начисляет. Двадцать? Пятьдесят? Сто? Она повернула голову, он остановился и поцеловал ее. Лола решила не задавать вопросов. Неведение – благо. Ночь прекрасна, звезды сияют и прислушиваются к их шагам. Они брели без всякой цели, выпили по стаканчику среди людей, говорящих на английском, русском, итальянском и испанском, разглядывали прохожих. «Будь у меня камера, поснимал бы эти ночные джунгли!» Лола спросила, почему ему так нравится смотреть на мир через объектив.

– Не знаю. Наверное, потому, что так он выглядит красивей.

– А реальный?

– Чудовищен. Невыносим. Невозможен.

Он поставил стакан на стол, наклонился и шепнул:

– Географию я люблю больше истории.

Она ответила, что не хочет ничего знать о его географии и о своей тоже не расскажет. Он встал и молча взял ее за руку. Иногда слова бесполезны. Их заменяют взгляды. Чистая эмоция. Он подумал о воздухе у подножия Килиманджаро и сказал:

– Там феерически яркие цвета. Они кидаются тебе в лицо.

Она улыбнулась. Повторила:

– Феерически яркие…

– Именно так.

Бертран долго рассказывал о своем первом свидании с Африкой, когда снимал репортаж для телевидения и фотографировал – сделал тонны серебряных снимков[8] «для себя». Ему было двадцать два года. Вернувшись домой, он опустил негативы в ванночки с проявителем, чтобы возродился цвет.

– Понимаешь, птицы там таких оттенков, каких нет ни в одном другом месте на Земле. Мужчины стоят очень прямо и смотрят вдаль, сквозь страны и людей.

– А женщины?

– Они невероятно красивы.

– Лучше Дафны? – поддела Бертрана Лола.

Он резко остановился и посмотрел ей в глаза.

– Я знаю, что вы два раза ездили в Мапуту к ее дяде, послу в Мозамбике, – продолжила она.

– Три, – поправил он. – Три раза. Мы разные, но Африка нас сблизила.

В эту секунду Лола была очень хороша, в тысячу раз красивее всех женщин на свете. Бертран коротко поцеловал ее и объяснил, что, «несмотря на плачевный конец», благодаря журналистке познакомился с кучей влиятельных людей и те поспособствовали его карьере. Он знает, что обязан Дафне некоторыми контрактами, у них бывали хорошие моменты, но…

– …не более того, и это не изменится.

Лола смотрела на Бертрана и думала, что этот мужчина – не мерзавец и не заслуживает перечеркивания жирным крестом. Глаза у него черные, но ясные.

– Я понимаю. – Она улыбнулась, взяла его за руку, и они продолжили неспешную прогулку.

– Когда ты возвращаешься в Африку?

– Увы, очень нескоро. На следующей неделе еду в Тибет, делать фильм для Arte.

– Это хорошо.

– Улечу на край света в день твоей свадьбы.

Лола сказала – убежденно и твердо, – глядя Бертрану в глаза:

– Я больше не хочу тебя видеть. Никогда.

– Знаю.

Среди ночи – время ее не интересовало, в отеле – плевать на название! – она села на кровати. Он спросил:

– Сестра младшая или старшая?

Лола ответила не сразу:

– На пять лет моложе… – и замолчала, не желая слишком уж раскрываться.

– У меня есть брат – на два года старше, он очень высокий и всегда пытался командовать, но я не давался. Он бесился, мне было весело.

– А сейчас?

– Мы мало общаемся. Я редко бываю во Франции, у меня нет квартиры, машины, стабильной зарплаты и «направления в жизни». Он правильный, поклоняется дисциплине, в отличие от меня – человека настроения. Я люблю брата. Он…

Лола прикрыла ему рот ладонью.

– Не хочу знать, чем занимается твой брат, есть ли у него дети и как называется город, где живут ваши родители. Мне неинтересно, Бертран.

Она замерла, уставившись на изголовье кровати в стиле рококо, обитое коричневой кожей. В номере главенствовал стиль китч, даже палас в коричнево-ореховую шашечку был китчевым, не говоря уж о люстре и огромном зеркале в позолоченной раме (они переглянулись в нем, переступив через порог). Бертран взял Лолу за руку и подвел к окну, выходящему на задний двор. Напротив была глухая стена, и он не стал задергивать шторы.

– Люблю ночной свет в городе.

Лола подняла глаза и отстранилась. Да, Бертрану не мог не нравиться ночной свет. Он привержен всему неожиданному и неразумному, теням, контражуру, откровенным экспозициям. Заметила бы она этот вяз, не укажи он на него? Нет. В голову по непонятной причине пришли две мысли, она сказала будничным тоном:

– Я никогда не жила в парижском отеле, – и продолжила секундой позже: – Мой отец погиб средь бела дня в автомобильной аварии. Ехал слишком быстро, хотел перестроиться в другой ряд и перевернулся. Выпил и потерял контроль – во всех смыслах слова. Мама была к этому готова…

Бертран слушал, затаив дыхание.

– Естественно, он никогда не пристегивался, но… финансово нас обезопасил.

– Как ты это пережила?

Лола улыбнулась – нежно, по-детски открыто.

– Я была подростком, старалась забыть и забыла… А сестра до сих пор ставит для него прибор, когда накрывает на стол.

– Сколько тебе было?

– Четырнадцать. Я повторила год, рассталась со многими подругами, но встретила одну, которую обожаю до сих пор. Это она заманила меня в бортпроводницы.

Пауза. И – глаза в глаза:

– Она бы тебе понравилась.