Завтра Лола наденет кремовое кружевное платье – оно уже два дня ждет ее в доме матери, – а золотистый чехол полетит в помойку, к красному. Бертран останется Бертраном. Я вернулась к себе, девушке, которая никогда не выкинет ничего подобного. Время поможет забыть пережитое: чем больше морщин, тем меньше эмоций… Мне исполнится пятьдесят, я посмотрю в зеркало и буду счастлива, как сейчас. По-настоящему счастлива, что вышла замуж за Франка и… не сказала «нет» Бертрану. Я никогда не забуду, как его руки ласкали меня, но скажу: «Молодец, вовремя смылась!»

Лола подняла глаза и всмотрелась в свое отражение. Включила телевизор – может, отвлечет от печальных мыслей, – сделала громче, потом вымыла посуду и убрала ее в одну из коробок. Отключила холодильник. Протерла окна, но не тронула зеркало. Прошлась по квартире, «проверила углы» и приготовила чемоданы – эту ночь они с Франком проведут в Нуазьеле. Приняла душ, надела купальник и платье. В гостиной бормотал телевизор. Она вдруг услышала: «Тибет» – и замерла.

Они что, издеваются?! Накануне свадьбы показывают гористые и пустынные пейзажи, людей, гуськом поднимающихся к священному месту, чтобы воткнуть разноцветные флажки. Голос за кадром объясняет, что «это приносит счастье, и теперь туристы со всех концов света молятся здесь об исполнении желаний». Диктор выделил слово теперь. ТЕПЕРЬ. Бертран. Ветер-невидимка гулял по пересеченной местности, в душе Лолы порвалась струна, строптивые бабочки улетели. Бертран тоже собирается воткнуть флажок у святилища?

Крупные детские слезы скатывались на платье…

Какого цвета будет флажок?

Лола сидела перед темным экраном телевизора. О чем ты думаешь, Бертран? Вопрос мгновенно осушил слезы. Они не думали – ни он, ни она. Проживали момент, чувствовали, наслаждались. Были чудовищно безрассудны, а когда попытались включить логику, уподобились безумцам…

Лола закрыла ставни и окна. Пошла по комнатам, прощаясь с пространством, где прожила девять лет. Гладила рукой теплые стены. Коснулась «той самой» ручки – она оказалась холодной, – выключила свет и покинула квартиру.

Навсегда.

Вода в бассейне «Жан Буатье» была прохладной и переливалась бледно-голубым и бирюзовым. Лола одолела дорожку пятьдесят восемь раз. С короткими перерывами. Квадратные часы на табло отсчитывали секунды, она дышала в такт ударам сердца, стараясь ни о чем не думать, а как только вернулась к реальности, закончила тренировку.

Два часа спустя Лола бродила по Лионскому вокзалу и пыталась не раздражаться на медлительные стрелки, еле ползущие по гигантскому циферблату. Было слишком жарко, чтобы думать о чем-нибудь другом, кроме времени. Объявили, что поезд отправлением из Безансона опаздывает – сначала на полчаса, потом на сорок четыре минуты. Лола съела две шоколадки, выпила бутылку воды, подошла к стойке с прессой, десять минут решала, какой журнал купить, и наконец выбрала… «Женские вопросы».

Проблемы разновозрастных дам оставили ее равнодушной, она то и дело отвлекалась на телефон, чтобы прочесть сообщение и ответить. Ей казалось, что проклятое время замерло, как на картине Дали[11]. В зале ожидания нашлось свободное место, но кресло показалось ей липким, и садиться не захотелось. Наконец механический голос сообщил о прибытии поезда, Лола помчалась, на десятом шаге вспотела, задохнулась и вдруг сообразила, что не знает номер вагона, в котором едут будущий свекр со свекровью и бабушка Франка, хотя обменялась с ними кучей сообщений. Состав в последний раз вздрогнул и остановился. Она решила ждать в начале платформы и десять секунд спустя увидела, как мать ее жениха подает руку своей свекрови.

Вдовствующая Королева Милан мало изменилась за четыре года, спину держала прямо, на окружающих смотрела свысока. Лола помнила, что при первой встрече ее поразили горделивая осанка семидесятилетней женщины и высокий рост (этим Франк пошел в нее).

К дому в Безансоне вела дорожка, обсаженная розами, все кусты были подрезаны по-армейски однообразно. На окнах дремали белые, с перехватами, шторы. Пока Франк сражался с воротами, Лола разглядывала фасад: штукатурка свежая, на лестнице ни соринки.

Из окна второго этажа на гостей бесстрастно взирала женщина с прической в стиле 50-х.

– Твоя бабушка за нами наблюдает, – прошептала Лола.

– Оттачивает стрелы, – усмехнулся Франк. – Держись, милая.

Старуха, само собой, дождалась звонка в дверь и только после этого не торопясь спустилась по лестнице. Она бесконечно долго открывала замки и задвижки, а потом разглядывала через цепочку, желая убедиться, что по ту сторону действительно стоит ее единственный внук. А Франк не выказывал ни малейшего раздражения. Все бабушкины приемчики он за много лет выучил наизусть. Его первое детское воспоминание о Мегере: она стоит у кровати и сухими костистыми руками откидывает простыню – «Ложись!» – садится в кресло и ставит лампу на пол.

– Я следил за тенями на ее лице. Она читала мне Библию, говорила, что Сатана вездесущ и может прятаться даже в моей комнате. Короче, наводила на ребенка страх. А иногда рассказывала историю собственного сочинения про любимую героиню Смертоведьму.

– Смертоведьма? – изумилась Лола.

– Мегера считала, что Смерть – та же ведьма. – Франк ухмыльнулся. – Я же считал ее чокнутой, думал, все бабушки такие. Меня спасла школа: я выучился грамоте и начал читать совсем другие истории. За непослушание Мегера «ссылала» меня в подвал, чтобы не занимал места в ее маленьком мирке. Ее любимое занятие – унижать окружающих, делать им больно, чтобы «знали свое место». Когда другим плохо, старуха «тащится».

– А твои родители?

– Отец слеп, мама не возникает – сдалась. Мегера и ими манипулирует.

– Прозвище придумал ты, – констатировала Лола.

– Это слово будто специально для нее придумали.

Франк не ошибался. Природная стервозность, спесь и злой язык были отличительными чертами старухи.

– Я был любознательным, и руки у меня росли откуда надо. Разбирал и собирал все, что попадалось, словом, «поднимал пыль», как говорила бабка. Зато она готовит изумительный картофельный гратен.

– Почему бы просто не порвать отношения? – удивилась Лола.

– Да потому, что она только этого и добивается! – рассмеялся Франк. – Перестав общаться, я развяжу Мегере руки. Она сможет жаловаться, стонать и плакать в свое удовольствие. Я – песчинка в моторе, монстр, прокравшийся под череп. Она меня не боится, но я ее… загрязняю.

Лязгнула последняя щеколда. Франк весело оскалился, поздоровался небрежно «Привет, ба…» – как будто заранее решив, что начнет дразнить старую каргу с порога. Когда Лола попыталась чмокнуть воздух у ее щеки, та просто отпихнула будущую родственницу.

– Нет-нет, Лиза, никакого тактильного контакта! Мы приветствуем друг друга, как японцы.

– Лола.

– Лиза, Лола… Ты испанка?

– Нет, у меня голландские корни.

– Очень экзотично! – прокомментировала старая дама, задвигая засовы.

Лола заметила свежий маникюр, огромный рубин на левой руке и обручальное кольцо на правой, прекрасно сшитое серое платье и шаль на тон темнее. Хозяйка дома делано кашлянула.

– Чем занимается твой отец?

– Он умер.

– Ах да, конечно. Фрэнки упоминал, что он пил.

– Я никогда ни с кем не обсуждаю эту тему.

– Даже с матерью? Бедная детка! Выпьешь что-нибудь?

«Что-нибудь» оказалось стаканом теплой воды. Подведенные синим карандашом глаза смотрели недобро, розовые губы сладко улыбались, подчеркивая глубокие морщины. Она выдала гостям две шоколадные конфеты, с очевидным удовольствием рассказала о своих «болячках», артрите и бессоннице, пожаловалась на тяжелую жизнь бок о бок с невесткой-косметологом, которая «даже брови толком выщипать не умеет!». Франк встал, а старая женщина молниеносно схватила Лолу за руку, пытаясь удержать.