И вот еще что важно: первый поцелуй с Антоном, первые прикосновения. Марик ждал их десять, нет, пятнадцать лет, и кто может представить, каково это — любить человека без надежды на взаимность, лелеять никак не гаснущее чувство, баюкать его, точно ушибленный палец, и уговаривать, чтобы не болело, врать, что все пройдет, а потом — срываться, разглядывать фотографии в Сети и раздумывать: а может, написать? Но что скажу ему? И каждый раз убеждаться, что вгрызающийся в сердце и разум зверь не отпустит его никогда. Это уже не любовь. Это — одержимость.
А еще Олли. Милый, психованный, но зато честный и открытый Олли. Я тебя не забуду и не отпущу, сказал он, а Марик ответил, что такие обещания точно излишни, потому что их отношения исчерпали себя, и даже секс стал пресным: разве это дело, когда они ебутся так, словно каждый из них всего лишь дрочит в одиночестве, чтобы быстро сбросить напряжение и продолжить заниматься делами. И уже гораздо позже он поблагодарил Олли за дружбу. Забыл, какой она бывает. Ох, Олли… Знал бы ты, как я обжегся, поверяя все свои секреты Лайле. Потому-то и не хотелось сближаться, но — вот чудо — эта дружба оказалась крепкой и комфортной, и даже если Олли нарушал его личное пространство и изредка, без всяких предисловий целовал, это ничего не портило.
Опять дикие, опять грохот орудий, а Марик ползет по траншее, прячется, чтобы доказать: можно не взрывать всю деревню, можно устранить их главного, а людям показать, что бывает по-другому, нет нужды воевать. Он забирается на крышу, спрыгивает в дом и перерезает всех диких воителей, возвращается к своим, а на деревню все равно спускают бомбу, земля дрожит, и Марик понимает: бесполезно, он больше не хочет менять мир, он хочет домой, в Пространство, там нет дикости чужих и варварства своих.
Посреди воспоминаний вклинился звук, слова: ну, хватит, хватит портить иглы и мешать… и в руку вновь полилась отрава, спасительная отрава, избавляющая от памяти и снов.
Днем он был один. Врач уверил, что так и должно быть, посещения запрещены, но что-то подсказывало, что его просто бросили. У Оливера слишком много работы. Антон… Антон до сих пор, наверно, в шоке от того, что Марик ему наговорил. Отголоски вчерашней истерики и признаний все еще витали в голове, и Марик содрогался от каждого слова. Он намеревался быть самым нежным, заботливым и щедрым любовником, самым надежным и любящим партнером, а признания в вечной любви в его планы не входили, и уж тем более он не собирался сознаваться, что вены в большей степени вскрыл от несчастной любви. Все остальное — предательство Лайлы, травля в школе — просто наложилось сверху и стало сопутствующими обстоятельствами. До чего же он жалок, раз до сих пор вспоминает свое неудавшееся самоубийство, а?.. Что ж, по крайней мере, на его организм, непривычный в равной степени и к лекарствам, и к наркотикам, репликант действовал великолепно, и обедал Марик в общей столовой, рядом с почти здоровыми людьми. Их общество не доставляло удовольствия, но сама возможность быстро включиться в жизнь и работу после ранения его радовала.
После шести пришел Антон. Марик тупо пялился в плазму в общем холле и недоумевал, как получилось, что реклама занимает времени больше, чем новостной эфир. Он сидел в углу, в кресле с жесткой спинкой, и о травме напоминала лишь тянущая боль при дыхании. Врачи вняли его просьбам и отлучили его от капельницы, а вместо нее прилепили на локтевой сгиб трансдермалку, и умный пластырь медленно накачивал его успокоительным, безмолвно обещая усыпить к ночи.
Антона Марик заметил, лишь когда тот загородил собой вид на плазму. Марик склонил голову набок и приподнял на него глаза. Движения замедлялись, восприятие притуплялось, но зато не тянуло на откровения. И мыслей, желаний тоже не осталось. Он был волшебно пуст и равнодушен ко всему.
— Привет, — улыбнулся Марик. Радость вспыхнула было, но такая слабая, что мигом потухла, а улыбка — улыбка нужна была, потому что так требуют законы вежливости.
— Привет. — Антон присел рядом с ним на корточки и посмотрел на него снизу вверх. — Ну и оскал у тебя, как будто в последний раз улыбаешься… В обморок не упадешь? — насторожился Антон. На него падал теплый рыжий свет из окна. — Ты как полотно.
— Я тоже рад тебя видеть, дорогой…
Марик прикрыл глаза. Отчасти он ожидал услышать, что Антон его любит, разве это не говорят больным? Даже если на самом деле чувства Антона во много раз мельче его собственных. Это Марик переживет. Он еще найдет способ завладеть вниманием Антона полностью, а любовь придет. Он ее заработает.
— Меня пускать не хотели, потому что я не родственник. Позвонить твоей матери?
— Зачем? — встрепенулся Марик. Его кольнула тревога.
— Чтобы она знала.
— Зачем? — повторил Марик, и глаза Антона стали печальными.
А может, просто свет из окна так неудачно лег.
— А зачем, по-твоему, сообщают ближайшим родственникам о том, что в больницу угодил? — тихо спросил Антон. — Чтобы они позаботились. Чтобы похоронили. Ну, мало ли что, — он криво усмехнулся.
— Так просто ты от меня не отделаешься, я живучий, — пробормотал Марик и отвел взгляд. — Не надо маму расстраивать. Я не умираю. А для заботы у меня есть ты. Где ты был весь день?
— На работе. Пойдем отсюда, — попросил Антон. — В саду сейчас тепло, даже лежачих вывезли погулять. Давай я тебе помогу…
— Не надо, я весь день и сам прекрасно справлялся, — ядовито сказал Марик. Обида сквозь блокаду лекарств пробивалась легче, чем положительные эмоции, и он не стал препятствовать прорвавшейся злости. — Мог бы и отгул взять…
Он плавно встал и пошел в сторону дверей. Его заносило в сторону, он и сам это понимал, но о помощи молить не собирался. Антон взял было его под локоть, но Марик чересчур резко вырвался и налетел плечом на стену.
— Да прекрати! — не выдержав, рявкнул Антон.
Марик инстинктивно напрягся, ожидая грубости, но Антон обнял одной рукой его за талию так аккуратно и нежно, что Марик в который раз за день едва не расплакался. Его мотало от нахлынувших чувств. Свободной ладонью Антон взял его за руку.
— Вот, хорошо… Тебе надо проветриться. Я хотел взять отгул, но Инспектор не дал, — мрачно сказал он. — Опять спрашивал, чьей идеей было в одиночку пойти на льва. Надеялся, что моя.
Они прошли через холл и оказались в саду. Надо же, Антон не соврал: и вправду койки с лежачими стоят… От избытка кислорода, сладкого запаха цветов и трав у Марика закружилась голова. В глазах потемнело, и он, спотыкаясь, потянулся к лавке.
— И что ты ему сказал? — отдышавшись, спросил Марик.
Антон положил руку на спинку лавки, а потом передумал и устроил ее между лопаток Марика.
— Ну, я решил его порадовать, а то он сам не свой.
— В смысле? — Марик посмотрел на Антона. Тот таращился на цветущую яблоню. Волосы его горели на солнце медью, и у Марика заслезились глаза.
— Сказал, что идея моя, я Эйракорп обшаривал, а ты по моей просьбе босса их отвлекал.
— С ума сошел? — отчего-то шепотом спросил Марик. — Ты зачем?..
— А ты зачем под пули побежал? — огрызнулся Антон. — Просто так я ляпнул, потому что он меня достал… Потом подумал и решил, что все равно так же ответил бы. И он вроде как готовит мое увольнение и выговор на случай, если меня привлекут к ответственности. Но это все уже неважно, — вздохнул Антон, поставил локти на колени и поместил лицо в ладони, как в чашу. — Львица все равно про программу твою рассказала, навесят срок и на меня, и на тебя. Инспектор сказал, что расследование, ну, оформление всех бумажек месяц займет, к тому же я успел раскокать твой планшет, так что улики так себе… А может, — Антон воспрянул, — пронесет? Кто поверит чокнутой девчонке? А? Что скажешь, Марик?
Марик, закрыв глаза, наслаждался ласковым теплом. Лето он любил с самого детства, потому что летом прекращалась травля, он прощался со школой, а мама отправляла его на каникулы на курорт, где он жил со взрослыми, ничем ему не докучавшими. Потом школа кончилась, спецтех съел половину лета, работа — и того больше, но любовь к горячему солнцу, теплому ветру никуда не делась. И тем обидней было выслушивать в такой прекрасный день о том, что Антон натворил.
