Алексей корил себя за то, что не услышал его раньше, ведь то проснулась Лизавета, его вторая соседка помимо Сергея. Он попросил его налить девочке воды, а сам побежал искать сестру.

Валентина Ивановна, привычно расплакавшись, объяснила:

— Ты в месте, где о тебе позаботятся.

— Как здорово! — уставшие синие глаза засияли. — Обо мне давно никто не заботился!

Сестра и девочка смотрели друг на друга, улыбаясь, точно мать и дочь. Вдруг круглые глаза девочки стали ещё больше и она прошептала:

— А мои родители? Они знают, что я здесь?

Глаза женщины снова наполнились слезами. Она ответила, мягко поглаживая Лизу по растрепанным волосам:

— Твои мама и папа получили телеграмму. Но в ближайшее время они не смогут приехать. Однако чуть позже ты обязательно их увидишь!

В ответ девочка засияла, будто внутри неё взошло солнце. Сестра милосердия удалилась, перекрестив её на прощание.

Лизавета стала оглядываться и улыбаться людям в палате. Алексей умильно помахал ей рукой, девочка помахала в ответ; Сергей, заметив эту картину, усмехнулся с неким высокомерием, заставив ребёнка смутиться.

— Он не над тобой смеётся, — заверил Алексей, бросая на соседа осуждающий взгляд.

— Верно, я смеюсь над ним, — Сергей указал пальцем на Алексея. — Разве тебя не оскорбляет подобное отношение?

Лизавета вопросительно посмотрела на юношу. Оскорбляет отношение? Да боже упаси!

— Это взрослая девушка. Почему вы обращаетесь с ней, будто с младенцем, Алексей? Серьёзно. Я в последний раз так вёл себя со своей сестрой, когда той был год и она не понимала ничего из того, что происходило вокруг.

— Прекратите! Я стараюсь показать, как я рад, что моя соседка пришла в сознание, а вы всё ворчите!

— Я помогаю вам быть ещё более очаровательным, чем вы пытаетесь.

Лизавета наблюдала за этой забавной перепалкой и, кажется, не была недовольна тем, что оказалась по соседству именно с этими людьми.

***

— Лиза? — позвал Алексей.

— Да? — девочка обернулась на голос и случайно оставила чернильное пятно на своём рисунке на последней странице в журнале Алексея. Он без сомнений позволил ей развлекать себя старым надёжным способом: бумагой и чернилами. Вопрос секретности содержания журнала его не беспокоил: Лиза не владела грамотой.

— Как ты сюда попала? — осторожно спросил юноша. Он тут же мысленно обругал себя за то, что сделал это, но уже не мог ничего изменить. Он знал, что случилось, но хотел услышать об этом от самой Лизаветы, удостовериться, что она постаралась как можно меньше думать о дурном своей светлой юношеской головой.

— Я не помню ничего, — вздохнула девочка, откладывая журнал и выходя из-за стола. — Наверное, меня привезли сюда господа, у которых работаем мы с родителями, они очень добры, это они оплатили заботу обо мне здесь, я уверена…

— Нет, я имею в виду не это, — как-то горько усмехнулся Алексей.

— А! Я понимаю, о чём вы, — Лизавета так же грустно улыбнулась в ответ. — Вы о моей болезни. Я расскажу то, что меня недавно просили рассказать доктора. Господин, у которого я работаю дома служанкой, однажды дождался, когда я приду к нему в комнату для уборки, и вдруг вошёл за мной следом, закрыл дверь и стал говорить какие-то слова о том, что я красивая, что он хотел что-то получить от меня…

Когда она говорила, Алексей физически чувствовал гнев, рождающийся внутри и заставляющий рефлекторно сжимать кулаки.

— Честно говоря, — продолжала Лизавета, — я не поняла, что произошло. Он подошёл ко мне, обнял, я обняла его в ответ. А что? Он всегда был добр ко мне. А потом мы сели на кровать и он стал целовать меня в губы. Целовал, целовал, много, часто, обнимал меня, за коленки держал. Наверное, не знал, что доведёт меня до обморока! Я не виню его. Он, наверное, сам сейчас волнуется, думает: «Где наша Лизавета? Поправилась ли она? Надеюсь, это не я довёл её до обморока». Когда меня вылечат, я скажу ему, что он не виноват. Он хороший человек, он всегда был добр ко мне, всегда-всегда…

Поражённый Алексей готов был заплакать, глядя на светлое лицо рассказывающей Лизаветы.

— Так ты знаешь, что у тебя за болезнь? — спросил он, чтобы подтвердить или опровергнуть одну свою догадку.

— Все ведут себя так, будто я знаю, но если это не просто обморок, как я думаю, то, значит, я ничего не знаю.

Так и есть. Лизавета и не подозревает, что умирает именно из-за этого человека. Не знает, что такое попытка изнасилования, что такое осознанная кража меток и вообще вряд ли имеет представление о том, что значили её метки на запястье.

— Лизавета, подойди ко мне, — позвал Алексей. Девочка подошла. — Ты знаешь, что это за точка? — он взял её за руку и указал на чёрное пятнышко в самом центре сплетения вен.

— Похожа на родинку. У многих служанок такие есть. Только их много, они в ровном ряду, как браслет. У меня десять было. Не знаю, куда почти все подевались.

Алексей обнял Лизавету, едва та договорила. Сложно было понять, пытается ли он поддержать её, или же сам себя заверяет в том, что напрасно так горевать, и вот оно, это бедное существо, живое и радостное.

— Только не целуйте меня, а то я снова упаду в обморок, — смеясь, произнесла девочка, обнимая юношу в ответ.

Это была всего лишь шутка, но Алексей вздохнул тяжело, точно горечь давила на грудь, крепче прижимая ребёнка к себе. Сергей пристально глядел на него с соседней кушетки; карие глаза его были грустны, но, видя юношу, он улыбался. Наверное, он был тронут такой душевной чувствительностью Алексея.

Едва он пришёл в сознание, Алексей приметил такую особенность: Сергея нельзя было спутать с рабочим, некоторые слова и манеры выдавали в нём аристократа, однако юноша был склонен к проявлениям почти крестьянской простоты и невинной грубости. Сергей всей своей душой чувствовал боль семьи Лизы. То были бедные мещане, работники, что ценились господами не более, чем сохранность старинного чайного сервиза. Его отец был таким же невыносимым господином для слуг. Их семья получила княжеский титул ещё при жизни прапрадеда Сергея, но теперь не была баснословно богата и утратила известность во всём Петербурге, однако Михаил Сергеевич Влодский вообразил себе, что, когда сам император Николай Второй пожал ему руку в 1899 году, из этих рук ему была передана неограниченная власть. Самодур вообразил, будто прислуга в его доме состояла не из самостоятельных работников, чьи жизни принадлежали только им самим, а из людей, имеющих те же права, что и крепостные крестьяне более полувека назад. Когда Сергею Михайловичу исполнилось двенадцать, отец пообещал, что никто не узнает, если мальчику захочется закрыться на в своей спальне с помощницей кухарки. Однако даже на этот извращённый ум не пришло разрешать отнимать у девушек шансы на долгую и счастливую жизнь. Через месяц Михаил Сергеевич скончался от сердечного приступа. Ещё через два месяца, 9 января 1905 года, Петербург облетела весть о жестоком расстреле рабочих, шедших с петицией к императору. С тех пор сердцем Сергей стал принадлежать к простому народу. К несчастью его матери, состояние семьи начало уменьшаться гораздо стремительнее, чем расти. Имение было почти расстроено, и прислугу пришлось лишить работы. Чувство вины за поступки отца, деда, отца деда не покидало юношу, и он мысленно отрёкся от дворянства, посвятив себя изучению истории, литературы, философии, впитывая идеи о республике, социализме, равенстве, а позже — о торжестве мысли над религиозным невежеством и свободе любви. Он мечтал завладеть немалым наследством, выдать сестру замуж за богатого человека и распродать всё, чтобы благотворить бедным, а самому жить в скромности.

Алексея, как достаточно легкомысленного сына деятельных представителей купечества, вопрос неравенства сословий не сильно трогал, однако его душа болела не менее мучительно, чем душа Сергея. Это была простая и искренняя боль человека за человека.

***

Вечерами погоды наступали такие, что для любого человека, обитающего в Доме для умирающих, шорох травы превращался в настойчивый шёпот, требующий выйти на улицу. И Сергей уговорил Алексея показать Лизавете дорожку и деревья, но прежде немного пройтись только вдвоём.