— Я не могу об этом думать.

— Марек, можно сколько угодно скрывать от себя травму, свою раненую часть, но тебе всё равно придется научиться с ней жить. Тебе придется принять себя.

— Что ты имеешь в виду?

— Что в тебе есть и часть его. И это навсегда. Научись с ней жить. И научись отвечать за свои поступки.

Я захихикал:

— Сколько тебе лет? Ты говоришь как семидесятилетний мужик.

— Кто-то же должен тебе вставить мозги.

— А что теперь мне делать?

Она встала и потянулась.

— Иди к нему.

— И ты даешь благословение?

— Почти. Но если ты сделаешь что-нибудь фиговое снова, я тебя убью.

Я хмыкнул, поверив ее угрозе.

***

Я пришел к нему, будучи уже хорошо навеселе. Мир разлетался на куски у моих ног, но я верил в какую-то любовь, которая этот мир точно не спасет. Никогда не спасала. Но спасет меня. И его. Нас. Или убьет нас. Сделает нас чистыми, сделает нас живыми. Я верил в какой-то бред, но мне было больше не во что верить.

— Послушай, Пат, — сказал я, зная, что он стоит за дверью, — Открой, пожалуйста.

В ответ не раздалось ни звука.

— Я не хочу говорить с дверью.

Я погладил дверь.

— Знаешь, что я делаю? Я глажу дверь.

— Убирайся. Ты пьян.

— Да, я пьян. Я напился как свинья. Напился с Летицией. Мы говорили о тебе.

— Мне это не интересно.

— Пат. Пожалуйста.

Я сполз вниз на колени и привалился лбом к покрытию двери. Лоб у меня горел, да и я сам был не лучше.

— Я веду себя как долбанный мудак. За своими вечными страданиями я не замечаю тебя, а только делаю тебе больно. А потом говорю, что это «по любви».

В ответ раздалось несколько жидких хлопков в ладоши.

— Я просто хочу доказать, что это всё всерьез. Что я сделаю всё для тебя. Я вытащу тебя отсюда.

— Из моей квартиры? — раздалось насмешливое.

— С этой планеты. Я вытащу тебя, у меня есть деньги, мы будем жить там, где никто не будет знать, что ты делал в прошлой жизни. Им будет плевать.

— А если я не хочу эту новую жизнь?

— Не верю.

— Не верь.

— Чего ты боишься, Пат?

— Того, что это может оказаться слишком настоящим, — сказал он и открыл дверь, я еле успел удержаться, чтоб не свалиться ничком.

— Вставай, — скомандовал он.

— Знаешь, почему я не боюсь? — спросил я, всё еще оставаясь на месте.

— Почему?

— Потому что мы всё равно умираем. И я хочу прожить, чтоб не жалеть, и не терять впустую. Больше не терять. Шанса больше не будет. Я не хочу никого другого. Я не хочу ничего другого.

— Ты всегда говоришь словно бы только для себя.

— Если ты думаешь, что я хочу тебя только для себя, то не так. Я хочу, чтоб ты вспомнил, как это хотеть — себя «для себя». Не хорони себя, дай себе жить. Ты можешь потом бросить меня, но я хочу, чтоб ты жил. Чистым. Заново.

Чистая жизнь, чистый белый лист. Еще ничего не написано. Мы просто забудем. Давай начнем сначала.

Моя точка невозврата, гордиев узел и дамоклов меч, распятие, шрам и чакра сердца. Теперь я ничего не могу сказать о тебе. Я рассыпал все слова, и мне их больше не собрать. Ты сядешь у моих колен и пальцами будешь перебирать разбитые, раздробленные слова: кусочки, бусинки. Твои пальцы начнут кровоточить: слова остры и безжалостны. Я возьму тебя за ладонь и поднесу каждый твой израненый палец, чтоб облизать. Медленно облизать. Глядя тебе в глаза остановившимся взглядом.

Поверь мне.

Поверь в себя.

***

К восемнадцати годам Арнольд попробовал все наркотики, которые были в мире, в том числе и кроний, который ему не понравился. Лучше всего оказалась старая добрая кислота, и реальность в ней, размывающаяся словно сон. Сны не пугали его. Реальность не кусала его за лицо, не пыталась выскрести ложечкой глаза. Но она была скучна. Он полюбил подвальную шайку, он стал у них вожаком. Они знали, когда нужно было оставить его в покое, чтоб он мог съесть еще один маленький кусочек кисленького сна. Иногда они принимали вместе, и их сны становились общими. Это было самым увлекательным. Ромбы и звезды, кривящиеся лица фракталов, бешеные звезды, яростные рты, нефтяные радуги, остающиеся черным на дне глазницы.

Свет взрывался на мириады миров и говорил с ним. Говорил о нем, говорил с ними всеми. Он казался вполне одушевленным или и был таким. Свет был в нем, говорил через него, Арнольда.

Со временем их становилось всё больше: они, его последователи, находили новых детей, подростков, даже взрослых. Он не управлял ими. Они просто… были рядом. И шли за ним.

Кто-то предложил Арнольду записывать головидео, рассказывать, что он видел, что он знает. И он лениво, не особенно цепляясь за мысль, согласился. Не всё ли равно на пленку или просто так говорить? Ну запишут и запишут.

В какой-то момент они назвали его Пророком. Он только усмехнулся.

========== Глава 11 Два вопроса: вопрос первый ==========

Я вернулся домой под утро: Айви выбралась из комнаты и спросила не надо ли мне чего. Я ответил, что нет.

— Что ты будешь делать?

— Не знаю.

Я подошел к одному из шкафов, где хранилась дедова одежда, разномастное барахло, годное лишь, чтоб разодеть бедняков, уродов и циркачей. Наш выглаженный унифицированный мир нормкора принимает всё, но и отвергает всё, он живет вне моды.

Мода — сейчас где-то там, где далекие звезды. Мы смотрим по головидению реалии несуществующих жизней со странно одетыми (прозрачный, переливающийся пластик, полоски-индикаторы настроения, заменившие татуировки — хотя татуировки и сейчас остались — чаще всего в пол выбритой головы, отсутствие ресниц и бровей, разнообразная переделка губ и ноздрей), у нас всё здесь проще. И где-то почти в подполье существовало действо, равное старому венецианскому карнавалу.

— Как ты думаешь, надо может было отдать всё в клуб, где дед выступал?

Айви посмотрела на меня с легкой грустью:

— Это тебе решать.

Я решать ничего не хотел: я цеплялся за прошлое, всеми когтями и не хотел от него отказаться. Отпустить прошлое — значит, похоронить его. Значит, выбросить вещи людей, которые уже не будут ими пользоваться. У нас осталась комната Дерека и там я тоже ничего не трогал. Только перед вылетом с Земли заколотил дверь так, чтоб никто туда не смог бы войти. Тюрьма без узника.

Одежда деда тоже была одеяними узника, его робой. Он создавал себе свободу, но на самом деле он знал, что это была его клетка. Я провел пальцами по нежно-персиковой атласной ткани. Сколько же это платье стоило, интересно?

— Как ты думаешь, за это можно выручить какие-то деньги?

— Думаю да.

Я закрыл шкаф и ушел к себе, спать.

***

Разбудил меня Пат, трезвонивший по коммутатору: он приглашал меня в какой-то клуб, который я не знал. Четыре года прошло, часть клубов и баров, которые я знал, позакрывалось, на их месте как грибы выросли новые.

«Сверхновая». Очередное космическое название. И какое-то глупое, честно говоря.

Пат, одетый в джинсы и тонкую белую майку, уже ждал меня за укромным столиком, отсалютовал коктейлем и развернул передо мной меню. Всё — в молчании.

— Джин-тоник?

— Нет.

— А что?

— Ничего. Я не хочу пить.

Пат присвистнул.

— Ну ты даешь, — он достал откуда-то из-под стола что-то и положил на стол, — Тогда у меня есть кое-что другое.

— И что это?

— Старый добрый «экстази».

— Никогда не избавишься от своих привычек, да? — мне уже становилось веселее и без наркоты, — Я так и не спрашивал у тебя: таскаешь ли ты вообще наркоту с собой. Вижу, что таскаешь.

— Я знаю, где ее достать.

Музыка вокруг состояла из смешения народных восточных мотивов с жесткими, ядовитыми битами, выедающими мозг. Бамбуковая флейта из эло-материала: китайские драконы в двухмерной графике, распадающиеся на пиксели иероглифы. Мы говорим на смеси китайского, русского и английского языков: чирайниш. Переложенный на латиницу пиньинь, и такой же русский. В том куске США, что еще существует, еще и испанский добавляют. У нас есть только некоторые слова из него. Soledad* — прекрасное слово. Он ласкает мой слух, оно похоже на лунную ночь на берегу моря, море и ты, и больше никого. Ты кусаешь себя за предплечье — твоя кожа соленая на вкус. Ты прикусил слишком сильно — кровь тоже соленая.