Нанетт сказала:

– Не могу представить себе, что буду лежать здесь.

– Однако это произойдет. Нескоро, но произойдет.

– Я так не считаю. У меня предчувствие. Я не ведаю, что это значит, но полагаю, что мне не суждено быть погребенной рядом с сестрами.

– А где же еще, маман? Здесь наше место. В будущем и я буду лежать возле тебя.

Нанетт повернулась к дочери и крепко сжала ее руки холодными руками:

– Нет, Урсула, нет! Ты должна уйти из этого места, полного смерти, одиночества и…

Она остановилась на полуслове, и слезы, не пролитые по Флеретт, наполнили ее глаза.

Урсула уставилась на мать полными изумления глазами. У нее перехватило дыхание, но она взяла себя в руки.

– Уйти? – воскликнула она. – Маман, я не хочу отсюда уходить! Орчард-фарм – мой дом. Мои козы, и пони… и огород.

– Но когда меня не станет, Урсула, – всхлипывала Нанетт, – когда я умру, ты останешься одна-одинешенька. Слишком много работы для тебя одной. И одиночество будет невыносимым. Для меня немыслимо даже представить себе, что ты будешь доживать жизнь на этом забытом богом утесе!

Урсула задумалась, потом обняла мать.

– Я стану чьей-то женой, маман, – сказала она. Раньше ей не приходилось задумываться об этом, но сейчас это казалось наилучшим ответом. – Я выйду замуж и уже не буду одинокой.

– Но за кого? Кто станет твоим супругом?

– Eh bien[42], пока не знаю, но кто-нибудь найдется. Кто-то сильный, готовый помочь мне с работой и стать моей половиной.

– Да ведь мы никого не приглашаем! Не может быть, чтобы ты влюбилась в одного из мужланов Марасиона!

– Мне нет нужды влюбляться, – заверила Урсула. – Моя любовь – это Орчард-фарм.

Нанетт покачала головой, но Урсула только улыбнулась.

– Ты ведь понимаешь меня, верно?

– Полагаю, что да, – ответила Нанетт с сомнением.

– Ну же… – Урсула крепче обняла стройные плечи матери. Потом развернула ее лицом к фермерскому дому и предложила: – Давай выпьем чаю и будем наводить порядок в комнате Флеретт, пока не настанет время дойки.

Мать бросила на нее странный взгляд и тут же отвела его, как будто скрывала внезапно осенившую ее мысль.

– В чем дело? – спросила Урсула, но Нанетт только покачала головой в ответ.

Урсула продолжала спрашивать и за чаем, но мать лишь пожимала плечами.

Они провели час, перебирая скудные пожитки Флеретт. Ее платья и чулки были изношены до такой степени, что уже никуда не годились. Нанетт связала их в узелок, сказав, что порежет на тряпки для уборки. Урсула взяла к себе в комнату две книги Флеретт, а мать заставила забрать шерстяной платок. И больше ничего. Флеретт не оставила после себя никаких памятных вещей. Так странно, задумалась Урсула, человек сегодня есть, а завтра его нет… И он так мало оставляет по себе, как будто и не было его вовсе в этом мире.

Урсула и Нанетт провели вечер в унынии. Казалось, тени расселись на стульях вокруг кухонного стола, и Урсула вновь и вновь поглядывала на них, ощущая мурашки, бегущие по телу. Обе изо всех сил пытались ужинать как обычно, но остатки супа по окончании трапезы выглядели весьма удручающе.

– Тебе следует перебраться вниз, – наконец сказала Нанетт.

– Зачем?

– Больше нет нужды спать на чердаке, у нас четыре пустые спальни. Выбирай любую.

– Я подумаю.

Урсула поцеловала мать и поднялась по лестнице в комнату, где провела всю жизнь.

Она стояла в дверях и осматривалась. Действительно, эта комната была неудобной. Крыша опускалась под уклоном над окном так низко, что, будучи высокой, ей приходилось пригибаться, чтобы добраться до кровати. Переход в одну из спален внизу не был лишен смысла, но ведь они принадлежали ее тетям и дядям. Урсула не могла себе представить, что ей будет уютно спать на широкой кровати с резными столбиками и под пологом, что одежду она будет отныне хранить в шкафу, а не вешать на гвозди. Вид оттуда, однако, должен быть прелестный. Две комнаты выходили окнами на вересковую пустошь, а две другие – на море, за пределы утеса.

Она зевнула, застегивая ночную рубашку на все пуговицы, и закуталась в одеяло. За многие годы оно стало мягким и уютным. Натянув одеяло до подбородка, Урсула улыбнулась в темноте. Следовало признать, она неохотно отказывалась от старых привычек, как и ее любимые козы. Эти животные предпочитали, когда все происходило неизменно день ото дня, месяц за месяцем, год за годом. Урсула подумала, зевая, что она именно такая. Она не была уверена, что хотела бы разделить Орчард-фарм с кем бы то ни было, даже если это были лишь привидения, сидящие с ней за компанию у стола.

Она спала крепко, как всегда, убаюканная шепотом океана с южной стороны дома и вторящими ему затихающими порывами ветра с севера. И могла бы проспать до утренней зари, когда пение петуха подскажет ей, что пора пробуждаться и приступать к повседневным делам, но внезапно какой-то звук пробудил ее ото сна. Он донесся не из курятника и не из хлева.

Косой луч лунного света падал через окно, освещая деревянный пол, но до утра, Урсула была более чем уверена, было далеко. Она села на кровати, удивленно прислушиваясь.

Опять этот звук: щелкнула дверь, кто-то прошел по кухне внизу. Урсула отбросила одеяло и поспешно направилась к лестничной площадке. Она добралась до нее как раз тогда, когда Нанетт на цыпочках пробиралась по узкому холлу. На ней был теплый плащ, на голове повязан платок Флеретт. Она что-то несла в руках: не то книгу, не то коробку. Серый кот, задрав тощий хвост, семенил у ее ног. Урсула давно не видела его и думала, что он уже умер. Этому созданию, должно быть, больше двадцати лет от роду.

Она заговорила шепотом, забыв, что больше некого беспокоить в их доме:

– Маман! Что ты такое делаешь?

Нанетт взглянула на дочь из-под старого платка. Глаза у нее были запавшие, лицо побледнело от усталости. Она прошептала:

– Мне нужно поспать.

– Подожди! – Голос Урсулы зазвучал громче, и она поспешила вниз, скользя в чулках по деревянным ступеням. – Подожди, маман! Почему ты не спишь?

Пристальный взгляд матери заставил Урсулу остановиться за три ступеньки до подножия лестницы.

– Со временем ты все узнаешь, Урсула, – ответила Нанетт. – Либо не узнаешь. Тебе остается только ждать. А сейчас мне нужно поспать.

Она повернулась и направилась в сторону своей спальни, крепко прижимая неизвестный предмет к груди. Кот последовал за ней, вертясь под ногами, чтобы первым войти в комнату. Урсула поспешила следом, но Нанетт решительно заперла дверь перед ее носом. Урсула потрясенно вскрикнула, услышав мрачный щелчок замка.

Она стояла там некоторое время, пока не озябли ноги, а по рукам не побежали мурашки. Потом подняла руку, чтобы постучать в дверь, но, вспомнив серое от усталости лицо Нанетт, снова опустила ее и неохотно поднялась по лестнице, вверяя разгадку тайны завтрашнему дню. Она долго не могла уснуть, рассматривая полосы лунного света на скошенном потолке.

Урсула только погрузилась в сон, как заблеяли козы. Она отчаянно пыталась побороть дремоту и одевалась с закрытыми глазами, а окончательно пробудилась лишь на пути к хлеву.

Нанетт в тот день спала допоздна. Близился Ламмас, пора первого урожая, и Урсула проводила утро в огороде, вырывая сорняки, прореживая посевы, подвязывая вьющиеся растения. Она как раз склонилась над грядкой картофеля, собирая жуков с листьев, когда заметила мать в окне кухни. Урсула отряхнула от земли руки и юбку и зашагала к дому. Она сбросила сапоги на крыльце и в чулках вошла в кухню. Нанетт уже поставила чайник на огонь и достала половину хлеба из каморки. Держа хлебный нож в руке, она подняла голову. Урсула намеревалась расспросить о вчерашней ночи, но при взгляде на мать ее охватило беспокойство.

– Маман, с тобой все в порядке? Ты выглядишь ужасно.

Нанетт усмехнулась, ловко орудуя ножом и отрезая два толстых ломтя хлеба.

– Я чувствую себя довольно хорошо, – сказала она. – И станет еще лучше, когда отосплюсь.