– Нет… – прошипела она. – Он принадлежал бабушке. У тебя еще нет права прикасаться к нему.

Урсула бросила на Нанетт обиженный взгляд, и та вздохнула.

– Луизетт, Урсула ничего не знает о бабушке и о том, кем она была, за исключением того, что носит ее имя. Дай ей время.

Луизетт фыркнула. Опустив корзину на пол, она начала доставать из нее разные вещи и выставлять их на полку.

– Это, – пояснила она, обращаясь к Урсуле и указывая на пьедестал, – наш алтарь.

Нанетт отвела дочь в другой конец пещеры, куда почти не доставал свет свечей. Под ногами Урсулы хрустели останки птиц и животных, которые когда-то здесь обитали. Только центр был расчищен. Там и собрались пять старших сестер, выметая грязь и сухие листья, вытирая отполированную поверхность пьедестала и раскладывая на нем веточки лаванды, вереска и можжевельника. Но кристалл никто не трогал.

Нанетт пояснила:

– Сегодня канун Белтейна, весеннего саббата. Прорастают вереск и можжевельник, символизируя перерождение мира. Богиня спала всю зиму, а теперь тужится, чтобы произвести на свет новую жизнь.

Урсула повернула голову, пытаясь рассмотреть выражение лица матери в тусклом свете. Она ожидала увидеть усмешку, не сомневаясь, что Нанетт говорит с иронией. Напротив, мать выглядела восторженной, глядя на то, что называла алтарем.

– Маман, что здесь происходит? Что вы все делаете?

Нанетт повернулась и пристально посмотрела на нее. Они были так близки, что Урсула чувствовала дыхание матери на своем лице. Нанетт мрачно произнесла:

– Это то, кем мы являемся, Урсула. Мы потомки бабушки. Мы Оршьеры и практикуем древние обычаи.

– Древние… – Урсула в замешательстве замолчала.

– Мы сестры по ремеслу.

– Какому?

Нанетт отвернулась, оставив вопрос без ответа. У Урсулы перехватило дыхание от удивления.

– Мама! Нет, это ведь не колдовское ремесло?

Они говорили на французском, и слово sorcellerie[37] рассыпалось по пещере шипящими согласными и пронзительной конечной гласной. Луизетт, пересыпая соль из небольшого пакетика в маленький керамический кувшин, бросила на Урсулу раздраженный взгляд:

– Тихо! Сегодня не будет никакого колдовства. Только поклонение.

– Поклонение? Чему? Кому?

– Богине, конечно, – огрызнулась Луизетт. – Матери земли и всех нас.

Урсула с открытым ртом смотрела на тетю. Нанетт похлопала дочь по плечу.

– Не обращай внимания, – прошептала она, когда Луизетт вернулась к своему занятию. – Она просто беспокоится, чтобы нас не раскрыли. Чем больше людей знает о нас, тем большей опасности мы подвергаемся. Вот почему мы делаем все тайно. Твои дяди запретили нам это из-за риска быть обнаруженными, но мы…

– Но почему нам грозит опасность? – перебила ее Урсула. Она смотрела то на одно, то на другое знакомое морщинистое лицо и читала на них опасение и недовольство.

– Я же говорила, что не стоит брать ее с собой, – заявила Луизетт, державшая кувшин над алтарем. – Она слишком мала, чтобы понять.

– Ей столько же, сколько было мне, когда вы посвятили меня, – сказала Нанетт.

– Она водится с детьми из Марасиона. И ходит с ними в церковь Святого Илария.

– Мы обязаны рассказать ей все. Она имеет право знать свою историю.

– Ты должна сделать это, – вмешалась тетя Флоранс.

– Я знаю, – огрызнулась Нанетт.

– C’est important[38].

Флеретт нарушила привычное молчание и прошептала:

– В ребенке есть страх.

– Страх? Ей всего тринадцать!

– Пора, – еле слышно проговорила Флеретт и сделала шаг назад.

Урсула повернулась к матери, вопросительно протянув к ней руки. Нанетт уперлась кулаками в бедра и свирепо посмотрела на старших сестер:

– Я бы хотела сначала объяснить ей! Вы заставляли меня ждать, вы все! На Остару вы говорили, что я должна подождать!

Анн-Мари, будучи миротворцем по натуре, проговорила:

– И ты ждала, за что мы все тебе благодарны, разве не так? Но сейчас полночь. И мы не хотим упустить момент. Давайте займемся нашим делом, а Урсуле можно все объяснить потом.

Ссора прекратилась. Луизетт брызнула несколько капель соленой воды на алтарь, и шесть женщин собрались вокруг него. Каждая набросила на голову длинный платок. Луизетт разлила тонкую струйку воды по кругу вокруг них и зажгла новую свечу, стоявшую возле кристалла. Ее чистое пламя очерчивало силуэты женщин. Урсула смотрела на происходящее, распахнув глаза и подперев подбородок руками.

Женщины начали петь на старофранцузском. Урсула понимала не больше половины слов. Луизетт провозглашала что-то, а другие отвечали, а после, тонко и неслаженно, все шестеро пели что-то похожее на стихи.

Это своего рода гимн, решила Урсула, которая несколько раз была в церкви Святого Илария с детьми Миган. Она не понимала бóльшую часть службы, но ей нравилось пение и то, как слова отражались от каменных стен храма. Этот гимн тоже отзывался эхом, но высокие голоса с размытыми звуками вызывали скорее недоумение, чем производили впечатляющий эффект. Когда женщины начали покачиваться, закрывать глаза, поднимать руки с рвением, которое никогда не выказывали прихожане англиканской церкви, по телу Урсулы побежали мурашки. Она знала этих женщин всю жизнь, но теперь они казались ей пришельцами с небес.

Прошел час, прежде чем ритуал подошел к концу – с декламацией имен, которые, за исключением бабушки, были незнакомы Урсуле. Красивые, таинственные имена: Лилиан, Иветт, Маддалена, Ирина. К этому моменту Урсула уже сползла вниз, на свернутый плащ, и, обхватив себя руками, прижалась спиной к ледяному граниту. Когда женщины повернулись к ней, она подумала, что все наконец закончилось и они могут идти домой. В предвкушении этого она поднялась на ноги и наклонилась, чтобы забрать плащ.

Выпрямившись, она встретилась взглядом с тетей Луизетт. Лицо ее осунулось, веки отяжелели. Луизетт схватила Урсулу за запястье твердой и сухой, как куриная лапа, рукой.

– Идем! – заявила Луизетт. – Теперь у нас есть на тебя время.

– Что?

Урсула выглянула из-за плеча тети. Остальные женщины, включая ее маму, все еще стояли вокруг алтаря. Они пристально смотрели на них, и даже Нанетт не улыбалась. Луизетт потянула ее, и Урсула прошла вокруг длинного высыхающего круга воды и встала рядом с матерью, в равной мере дрожа от усталости и страха.

Свеча горела слабо, и ее пламя из-за слабых потоков воздуха в пещере, мерцая, плясало, как безумная балерина, заставляя растопленный воск в середине трещать и шипеть. Нанетт достала еще один платок, окрашенный в глубокий темно-серый цвет. Она развернула его на ладонях. Луизетт брызнула на платок несколько капель воды, потом взяла его и повернулась к Урсуле:

– Урсула, я думала, что колдовство умрет вместе с нами. И я действительно считаю, что так было бы лучше. Похоже, ты останешься здесь, в месте, куда нас отправила бабушка. И будешь хранить его всю жизнь. Если тебе суждено продолжить традиции Оршьер, как верит твоя маман, так тому и быть. Не мне сомневаться в замыслах Богини.

Она подняла платок и медленно опустила его на голову Урсулы. Один угол упал ей на лицо, погрузив все во мрак. Урсуле хотелось сбежать, умчаться прочь по темному холму, подальше от этих странностей.

– Сейчас мы расскажем тебе нашу историю, но ты должна поклясться, что никогда никому не откроешь ее.

Сбитая с толку, но привыкшая подчиняться тете, Урсула кивнула:

– Bon.

Луизетт сдернула ткань с лица Урсулы, чтобы она могла видеть серьезные лица вокруг алтаря, и женщины начали чтение на французском, который Урсула понимала.

По очереди они рассказывали о прошедших годах и меняющихся временах, о жестоких веках, когда древняя религия не выдержала невероятного развития новой. Они говорили о проклятиях, инквизиции и преследованиях. Они рассказывали о предках, гонимых из одной части Европы в другую, разыскиваемых, когда кому-то нужна была магия, и клейменных, когда колдовство обнаруживалось. Они говорили о худшей истории из всех, о временах сожжения, когда на алтарь невежества приносили женщин. Их голоса переливались один в другой, наслаиваясь и ускоряясь.