Следующие два дня я тяжело работал на станции, и мне было не до «бабкиного наследства». Только в субботу утром добрался до чердака, взял из одного ящика толстый иллюстрированный том с жизнеописанием Александра II и четыре тоненькие книжечки стихов: в общем, дребедень, которую даже не стал разглядывать, и понес в букинистический магазин. До магазина я не дошел несколько шагов, так как у входа встретил лысоватого мужчину с толстым портфелем, который небрежно спросил:
– Что несем сдавать, молодой человек?
Я показал толстый том и удивился, как изменилось лицо лысоватого. Тот спросил уже совершенно другим голосом:
– И сколько ты за него хочешь?
Я знал, что придется торговаться, и постарался небрежным голосом сказать:
– Стольник.
Лысоватый почему-то не стал торговаться, и молча полез в карман за бумажником. Мне это не понравилось. Конечно, я не знал, что этот роскошный подарочный экземпляр может быть продан любителю не меньше, чем за двести долларов, но я видел, что передо мной не фраер. Тогда значит я – фраер? И тут же добавил:
– Но я давно обещал этот том приемщику. Извини, не могу мужика обманывать.
Лысоватый внимательно посмотрел в мои честные, открытые глаза, понимая, что я вру на ходу, ведь в магазине работали только женщины. Но не стал меня разоблачать, а сразу же предложил заплатить вдвое, мол он давно ищет именно эту книгу для своей научной работы. Я сдался, книги и деньги перешли из рук в руки. К моему удивлению лысоватый и за четыре брошюрки стихов отвалил сто рублей и даже не поморщился.
Домой я шел, ощущая в кармане приличную пачечку десятирублевых бумажек. Триста рублей – это же на станции месяц нужно вкалывать. Но в то же время было неприятное чувство, что меня обвели вокруг пальца. Ладно, в следующий раз никаких продаж до выяснения настоящей цены вещи.
И все время до начала занятий в институте я посвятил изучению цен в букинистических магазинах. Смотрел книги, открытки, гравюры. Однажды забрел в художественную галерею и удивился, увидев что-то похожее на портрет «девушки». Конечно, это была не девушка, а зрелая дама, и фигура была другая, и она не была разрезана, а просто нарисована без ног. Да и размеры полотна были больше, чем у моей «девушки». Но что-то общее у них было. Я поинтересовался у пожилой продавщицы, что это за картина. Продавщица ответила:
– Это хорошая копия известной картины художника Сергея Бабкина, и она может прекрасно украсить интерьер вашей гостиной.
Меня поразила трехзначная цена. Даже если у меня тоже копия, то это ведь эквивалент двухмесячной работы на станции.
– А почему вы думаете, что это копия, а не подлинник? – Ну, в данном случае все просто, посмотрите на подпись в правом нижнем углу. Видите, она совсем не похожа на подпись Бабкина.
– А какая должна быть подпись Бабкина?
В галерее никого не было, продавщице было скучно, и она с удовольствием начала объяснять симпатичному молодому человеку, как подписывают разные художники свои картины. Потом подошла к полке с литературой, вытащила довольно потрепанный альбом и показала мне.
– Вот каталог посмертной выставки Бабкина в Амстердаме 1935 года. Здесь можно посмотреть его подпись.
Она пролистала несколько страниц, показала мне картину, копия которой висела в галерее, и фрагмент, на котором в увеличенном виде была представлена подпись Бабкина. Я срисовал подпись и тщательно пролистал весь каталог. Тексты были на немецком языке, да и фотографии черно-белые, но у нескольких портретов какое-то сходство с моей «девушкой», несомненно, было. Я поблагодарил продавщицу и поинтересовался, сколько стоит каталог. Цена была вполне приемлема, и я унес каталог с собой.
Сравнение подписи в каталоге и подписи на картине показало, что они почти идентичны, хотя на картине она была более размашистой, и хвостик последней буквы уходил за пределы полотна. Это еще ничего не доказывало: возможно, подпись подделать еще легче, чем стиль автора. Но все равно ясно – это не хлам. Я аккуратно завернул картину в газету, засунул в чемоданчик и задвинул чемоданчик под кровать.
Начался первый семестр, и мне стало некогда заниматься «бабкиным наследством». Но в первое же воскресенье я наведался на чердак. Сначала попытался навести там подобие порядка: протер окошко, отчего на чердаке стало значительно светлее, вытащил из угла трехногий стол, подпер его ящиком и приставил единственный сравнительно целый стул. Получилось подобие рабочего кабинета.
Затем приступил к осмотру. Открыл две большие коробки. В них оказались газеты с 1855 по 1917 год. Решил проверить, что хранится в сундуке. Вытащил лежавший на самом верху альбом и раскрыл его, пытаясь найти что-нибудь, относящееся ко времени молодости бабки. Но в альбоме были только фотографии чопорных мужчин в военной и чиновничьей форме, а также дам в длинных платьях и пышных шляпах. На первой же фотографии, которую я вытащил из альбома, стояла дата: 1876 год. Я с досадой закрыл альбом и вытащил пачку писем. На верхнем письме в пачке на штемпеле тоже читалась дата: 1862 год. Письмо было отправлено из Baden-Baden.
Опять не то время.
Наконец в одном из ящиков я обнаружил альбом, в котором перемежались листы с фотографиями и карандашными рисунками. Почти на всех была та же девушка, – в этом не было никаких сщмнений, тем более что на одном из набросков она была нарисована со склоненным лицом, точно так же как и на картине.
Меня охватил охотничий азарт. Я стал лихорадочно пролистывать другие альбомы и отдельные пачки бумаг. И нашел наконец две сшитые вместе толстые тетради, в которых на первой странице было написано «Дневникъ» и нарисовано сердце. Первая запись была сделана аккуратным крупным почерком и датирована 1910 годом:
«20 июля 1910 г. Сегодня мне исполнилось четырнадцать лет. Я теперь буду записывать в дневник все главные события моей жизни. Иначе как я напишу, когда стану взрослой, книгу о себе, о своей жизни, о подругах. Или, если кто-то будет описывать мою жизнь, он сможет найти здесь все обо мне.
На мои именины пришли все мои подруги из гимназии. Даже Вера Руцкая, которую я не хотела приглашать, так как она за моей спиной часто говорит обо мне что-нибудь плохое. У Веры Руцкой на дне рождения были мальчики из мужской гимназии, но я мальчиков не пригласила, так как они всегда хулиганят и говорят исподтишка нехорошие слова. Было много подарков. Папа подарил мне прелестное платье с высокой талией и прямой юбкой. Я в нем совсем взрослая. А мама глядела на меня и говорила, что она, наверное, теперь старая, так как у нее взрослая дочь. Бабушка сказала, что я теперь почти на выданье.
Фу, какие гадкие слова. Я ни за что не выйду замуж. Буду, как Софья Перовская, бороться за права бедных. Только я не буду убивать царя. Или, как Софья Ковалевская, буду великим ученым».
Я полностью цитирую эту первую страницу, но не сохраняю старую орфографию. Записи до 1914 года были редки, обрывочны и касались семейных и школьных новостей. И только с 1917 по 1921 год торопливые записи, сделанные мелким почерком, появлялись чуть ли не через день. Дальше записи снова стали появляться от случая к случаю. Но главное было то, что я нашел имя и фамилию девушки: Лиза Чемешева. Позднее я узнал многое о ней. Она была из старинного рода касимовских татар, служивших московским и российским государям с XVI века. Род был не очень богат, но в каждом поколении кто-то добирался до вполне приличных должностей. Здесь были и военные, и дипломаты, и адвокаты, и просто служащие многочисленных государевых ведомств.
Все это я узнал позже, роясь в архивах, доступ к которым получил «по блату», заплатив за это немалыми услугами. А пока выяснил, что в 1919–1921 годах у молодой красивой девушки собиралась по воскресеньям богемная молодежь: поэты, писатели, художники. Каждый приносил что-нибудь для компании. Как ни странно, не гнушались зайти на огонек и представители всяческих органов. То ли по делам службы, то ли привлеченные непринужденной обстановкой. Влиятельные посетители устроили ее куда-то работать машинисткой, и это позволяло жить без чрезмерных трудностей. Дневник почти перестал пополняться с 1924 года и окончательно оборвался последней довольно растерянной записью в 1934 году.
