— Друг не познаётся в счастье. Так зачастую и бывает, Ален, и с вами подобное случилось. Может, дело в том, что это были не друзья, а лишь так называемые друзья? Бывает друг по имени только другом, а на самом деле… — Тут Селестен вздохнул: — Моя речь не слишком последовательна, правда?

— Напротив! — Ален не хотел признавать, но он почти не слышал того, что говорил Труавиль, — пожалуй, только самое начало, — а просто любовался его фигурой, лицом и движениями, восхищался им…

Дьюара немного беспокоила эта одержимость. Селестен был как наркотик, прочно влившийся в его кровь. В принципе, Ален был не против, но… как-то странно было ощущать в себе его присутствие.

До встречи с этим хрупким юношей мужчина не понимал богему. Ему были совершенно непонятны её законы и отношения, её вызов, брошенный пресному светскому обществу и фальшивой куцехвостой морали. А теперь вдруг понял: если забьётся сердце, какая разница, в чьей груди? Главное, что бьётся. Какая разница, что и к кому ты чувствуешь? Важно, что вообще чувствуешь. Что-то внутри ожило и больше, по-видимому, не собиралось умирать.

— Какое счастье, Селестен, — проговорил Дьюар в экзальтации, — что мы с вами встретились!

Ресницы Труавиля взметнулись вверх в недоуменном движении.

— В самом деле?

— Да.

Ален не стал рассказывать ему о том, что чувствует, поскольку боялся этим смутить музыканта, да и самому это вслух произнести тоже было сложно по многим причинам. Вместо этого Дьюар сказал:

— Да, это замечательно. Вы меня отрезвили и заставили снова хотеть эту жизнь. В любом случае, даже если (а так оно и будет) я не встану никогда, я вам бесконечно благодарен.

— За что же вы меня благодарите? И таким тоном, точно со мною прощаетесь? — Юноша пожал плечами. — Я ничего особенного не сделал ещё.

В этом «ещё» прозвучала пощёчина в лучшем смысле этого слова — пробуждающая надежду.

Ален опустился на подушки и попросил:

— Сыграйте ещё, Селестен.

Юноша бросил взгляд на часы:

— Боюсь, что моё время уже истекло.

— Хоть ещё пять минут! — практически взмолился мужчина.

Труавиль сделал неопределённый жест рукой.

— Пожалуйста!

— А как же передозировка?

— Оставьте же, наконец, вашу медицинскую сухость! — вполне справедливо возмутился Дьюар. — Вы же не…

Тут Ален осёкся, поскольку вспомнил, что каких-нибудь полчаса назад сам сравнил Селестена с наркотиком, входящим в кровь.

— Я не — кто? Ну же, не стесняйтесь, ответьте, — подтолкнул его кивком Труавиль.

— Вы же не наркотик.

— Музыка иногда может им быть. — Юноша закрыл крышку фортепьяно. — И люди тоже. Но это, конечно, не наш с вами случай. Я не опий, да и вы не наркоман. Персонификация здесь ни к чему.

— Ни к чему, но… поймите, Селестен, насколько это для меня важно. Вы в состоянии сыграть что-нибудь ещё раз, в то время как я… А я чертовски люблю музыку, Селестен. До смешного! — Ален приподнялся. — Видите? Приподняться на локтях — вот всё, на что я теперь способен.

— Нет, не всё.

— Всё.

— Не всё, и не спорьте! — Селестен встал и взял пустой поднос. — Вы способны на гораздо большее. В том случае, если поверите в это.

— Не уходите, Селестен! — с мольбою проговорил мужчина.

— Для вашей же пользы я должен это сделать, — сказав эту непонятную фразу, Труавиль вышел.

Дьюар без сил рухнул обратно на постель. Даже это движение его утомило и далось ему с трудом. Чего уж говорить о том, чтобы когда-нибудь сесть, спустить вниз ноги, встать… Неосуществимые мечты!

Ален с силою ударил кулаком по колену. Ничего.

— Как же ты тогда это сделал? — прошептал больной портрету. — Как?

Нарисованный Селестен, конечно же, ничего не ответил, но во всей его фигуре почудилось Алену лукавство, а губы словно хотели прошептать: «Всё в своё время, всё в своё время».

И какое-то странное томящее чувство в груди — там, где сердце…

Комментарий к Глава 4

сторге (греч.) — любовь-дружба, без сексуального подтекста

========== Глава 5 ==========

Книга, в которую заглянул от нечего делать Ален, была скучна и даже разозлила больного. Роман о трагической, но верной и преданной любви девушки к человеку намного старше её, да к тому же инвалиду. Он был героем войны и потерял там не только глаз, но и обе руки. А эта фантастическая девушка ему сказала: «Я люблю тебя и буду с тобою всегда».

— Конечно, — угрюмо пробормотал Дьюар, захлопнув книгу. — Как это замечательно — любовь красавицы и чудовища! «Жили долго и счастливо»… тоже мне, сказочка!

Снова ему вспомнилась его женитьба, вернее, её логическое завершение разводом. Жену свою Ален не винил: слишком тяжело иметь мужа, прикованного к постели, ухаживать за ним. Кто смог бы взвалить такую ношу на свои плечи, а тем более — нести её всю жизнь? Но с её стороны было жестоко так прямо и грубо об этом говорить, да ещё и обвинить его в случившемся. Кто виноват, кроме лошади, что лошадь его сбросила? Кто виноват, кроме дерева, что дерево лежало именно там, а не где-нибудь ещё? Будь оно где-либо в другом месте, он отделался бы сотрясением да парой сломанных рёбер.

Но что случилось — то случилось. Уже не исправить.

Ален повернул голову и устремил взгляд в окно — единственное развлечение! Солнце искоса поглядывало в ответ, почти по-весеннему, но диск его по-прежнему был лимонный, с ярко очерченными краями, совсем как в зимние утра. Сейчас солнце больше походило на луну, чем на самого себя.

Эх, подскочить бы к окну, распахнуть ставни и окунуться в этот хрустящий воздух, если он ещё хрустит, в эту морозную свежесть, если она ещё морозная. А может быть, уже пахнет по-весеннему. И дышать не больно, а приятно. И ледяная корочка под ногами уже трескается, а из-под неё выглядывает тёмными пятнами ещё замёрзшая земля, с сухой щетиной ещё не проснувшейся травы. И подснежники… подснежники…

В горле больного появился комок, не дававший дышать нормально, а уголки век зачесались. Дьюар едва не заплакал, так ему хотелось снова стать здоровым. Но он не заплакал: плачь не плачь, а лучше не станет.

Ален вытащил из-под одеяла зеркальце и принялся разглядывать себя. Никакого прогресса он не заметил. Вот волосы и вправду выглядели прекрасно: расчёсанные сегодня утром Селестеном, они завились в обычные золотистые кольца и были распластаны по подушке, ниспадая на плечи и лоб. Мужчина откинул волосы назад, и они мягко зашуршали, падая обратно. Он повернул зеркало немного в сторону и приблизил его, чтобы лучше разглядеть своё лицо. Всё те же мешки под глазами, неестественно впавшие щёки, блёклая, почти желтоватая кожа… Но вот сами глаза! Прежде потухшие, он вновь горели, конечно, слабым, но всё-таки огоньком. Ален провёл рукою ото лба до подбородка по лицу и отложил зеркало.

«Это всё от его присутствия… Он и меня преобразил!» — подумал Дьюар с благоговением и необыкновенной нежностью.

И тут же в душу его закралась тревога, смешанная с беспокойным отчаянием; он подумал: «А придёт ли Селестен сегодня вечером? Или только утром? Он ведь ничего не сказал… А если не придёт?»

Мир вокруг перестал существовать. Часы замедлили колебание своего маятника. Звуки растворились в тишине, свет — во тьме.

А что, если нет? Этот вопрос прозвучал угрожающе и испугал Дьюара даже больше, чем когда-то неутешительный диагноз врача. Мужчина и представить себе не мог, что было бы, если бы юноша не появился. За эти дни он привязался к Селестену больше, чем к кому бы то ни было, и сейчас расставание с ним означало для больного смерть, как в переносном, так и в прямом смысле. Дьюар чувствовал, что умер бы с тоски, если бы Селестен сказал ему, что не придёт больше, и не пришёл бы. Жизнь потеряла бы всякий смысл тогда. Без преувеличений, так оно и было бы. Все дни стали бы серыми и долгими для человека, вынужденного существовать в замкнутом пространстве, в четырёх стенах комнаты.