– И как Сергей Алексеевич это все воспринял? – Поинтересовался Никитин. Он хорошо знал Крона старшего, бывшего кадрового офицера, который после трагической смерти своего сослуживца – отца Никитина – долгое время помогал его семье.

– Да ты ведь знаешь, какой он сложный человек. Тяжело было все это ему рассказывать, намного тяжелее, чем тебе. По головке, конечно, не погладил, но и не отговаривал меня от решения уехать из страны.

– А почему именно сюда?

– Да все равно было куда, лишь бы убраться подальше. Как говорится, ткнул пальцем в небо. Уже в аэропорту посмотрел, куда ближайший рейс. Туда и полетел.

Они долго сидели с опущенными головами, не глядя друг другу в глаза, и молчали. В зале заиграла живая музыка, и вся присутствующая публика как-то разом оживилась. Крон увидел, как турок уводил свою спутницу в центр зала, где уже кружились пары. Он обхватил своими волосатыми ручищами ее тонкую талию и повел в танце. Крон поморщился. Что-то острое шевельнулось где-то глубоко внутри него.

– … вот так я и стал дезертиром, – мрачно заключил Крон после долгого молчания.

– Поздравляю! Я раньше тебя им стал. Выпьем за дезертиров! – Никитин вдруг оживился и стал прежним, неунывающим и ироничным, Никитиным. Он взял налитую рюмку и откинулся на спинку стула. – Я так понимаю, мне сейчас нужно сказать что-то пафосное, чтобы ты перестал походить на школьника, сбежавшего с уроков и мучающегося совестью? Прости. Сочувствовать не стану. Ты знал, куда и зачем шел. Но помочь, чем смогу, помогу. В этом ты можешь на меня рассчитывать.

– Спасибо, хоть честно. – Крон впервые за весь вечер улыбнулся. Он узнавал того же прямолинейного, не умеющего кривить душой Пашку, которого знал много лет назад. Да, подумал он, Пашка как всегда скуповат на любезности, но от его грубоватой правды почему-то становилось легче.

– Что тебя теперь напрягает? И на солнце есть темные пятна. Расслабься и живи дальше…

– То, что это все как-то не правильно. Я чувствую себя каким-то предателем.

– Узнаю заскорузлого идеалиста! Кого, собственно, ты предал? Родину? Не смеши меня, пожалуйста! Родина – это тетя Женя, помогшая тебе выжить. Это тот родник, что спас тебя от жажды. Изменить преступной системе – это не предательство! Система – это не родина. А вот защищать интересы этой преступной системы – это, да, уже предательство!

– Но я офицер… я обязан быть патриотом…

– Я разочарую тебя, коль уже разговор зашел об этом, – Никитин широко улыбнулся, – называть себя патриотом в наше время, по крайней мере, неприлично! Нынешний патриот – это злосчастная смесь глупых амбиций и болезненной ненависти. Нам кажется, что мы патриоты, когда говорим: мы великая нация! Гордиться тем, что ты украинец, поляк, армянин, азербайджанец или вообще индеец из племени дырявые носы так же абсурдно, как гордиться тем, что ты родился в пятницу, а не в четверг. Не патриоты просто любят свою родину, патриоты – претендуют на ее исключительность. Разницу чувствуешь? Любовь к родине – чувство, патриотизм – убежденность.

– Возможно, ты и прав.

– Хочешь любить родину – люби ее молча. Вот скажи, зачем нам всякий раз из-под палки прививают эту любовь? Или нашего духовного тяготения к ней не достаточно? Недостаточно для того, чтобы мы могли идейно ради этой самой родины убивать всякого не нашего? Или, может, такой гипертрофированной любовью к родине хотят подменить что-то более важное для человека? Какую-то другую любовь, которая должна быть выше и сильнее, чем любовь к отечеству? Ты об этом не задумывался?

– Нет, – честно признался Крон. И все-таки, как показалось ему, в Пашке что-то изменилось, вернее что-то добавилось к его, и без того многосторонней, натуре. – А с тобой что случилось? Ты никогда не был таким спинозой, как теперь.

– Жизнь со всех нас делает либо платонов, либо филонов, либо циников. Раньше меня всегда тянуло примкнуть к какой-нибудь кучке, чья правда мне казалась ближе. Теперь я просто хочу принадлежать самому себе, безо всяких «желтых», «зеленых», «белых» или «красных». Знаешь, когда мы покидаем свою страну, мы перестаем быть патриотами, патриотизм испаряется, остается только тоска по дому. Вот в этом-то и вся правда. А сейчас давай просто пить этот чудесный коньяк и наслаждаться всем, что у нас есть сегодня.

Краем глаза Крон заметил, что турок со своей спутницей собрались уходить. За все время разговора с Никитиным он ни разу не посмотрел в сторону этой женщины, но постоянно ощущал ее присутствие. И теперь, когда она вот-вот должна была исчезнуть, Крон погрустнел, словно ее уход что-то значил для него. Он не знал с чем сравнить это чувство, но ему почему-то вдруг захотелось снова увидеть ее глаза. Она как будто бы почувствовала его желание и, проходя мимо Крона, скользнула по нему взглядом. Какое ему дело до этой женщины, разозлился на себя Крон, но весь оставшийся вечер она не выходила у него из головы.

Расстались они с Никитиным около полуночи. Возвратившись в отель, Крон кое-как стянул с себя одежду и повалился на кровать в надежде быстро уснуть, но что-то ему не давало забыться крепким сном. Может ночная духота, может приторный запах цветов, доносившийся с улицы, может недавний разговор с Никитиным. Он несколько раз вставал, подходил к окну, курил одну за другой сигарету, ходил по комнате и снова ложился в постель, но так и не смог сомкнуть глаз. Крон испытывал какое-то душевное волнение и не знал, чем оно вызвано. Он еле дождался рассвета и решил пойти искупаться в море, ему казалось, что это его успокоит.

Лето только началось, и берег еще пустовал, лишь кое-где у самой воды на серых камнях белели подставленные солнцу тела. Раскинувшаяся до самого горизонта темно-синяя гладь морщилась под легким бризом, играя на солнце янтарными бликами. Влажный ветер приносил с моря смолистый запах водорослей. Почти с чувственным наслаждением Крон вдыхал этот запах, подставляя лицо ветру и щурясь от его щекочущего прикосновения. Ловко переступая с камня на камень, он добрался до кромки воды. Спокойное море лениво, словно нехотя, шевелило мокрую гальку, тихо подкатывая волны к его ногам. Вода еще не прогрелась, но Крона это не останавливало. Он быстро разделся и, не раздумывая, бросился в море. Преодолевая сильный озноб, он поплыл и плавал до тех пор, пока его тело не престало ощущать холод. Когда Крон, наконец, выбрался на берег, в нескольких шагах от себя он увидел женщину в легком, едва доходившим до колен, цветастом сарафане и широкополой шляпе, скрывавшей часть ее лица. Она стояла у самой воды и пристально смотрела вдаль, куда-то за линию горизонта, словно хотела увидеть в сливающейся синеве противоположный берег. Шорох гальки под ногами Крона заставил ее повернуть голову. Это была Ирма. Она тоже узнала его. В ее глазах, ставших прозрачно-синими как морская гладь, скользнула уже знакомая Крону настороженность. Но увидев его улыбку, она улыбнулась ему в ответ и, неторопливо отвернув голову, снова стала всматриваться в горизонт. При солнечном свете ее лицо уже не казалось холодным и отстраненным, оно было одухотворено той благородной грустью, которая может быть присуща только глубоким утонченным натурам.

– Вы с такой пристальностью смотрите в море, что я совсем не удивлюсь, если сейчас на горизонте появятся алые паруса, – шутливо сказал Крон, желая снова привлечь ее внимание.

– Нет, не появятся, – ответила она спокойно, не поворачивая головы, – просто где-то там за горизонтом моя родина. Может, конечно, она вовсе в другой стороне, но мне так проще думать. Знаете, здесь так мало что напоминает о доме. Только вот горизонт и еще небо. Особенно небо. Оно такое же, как дома. Не знаю почему, но когда в него смотришь, чувствуешь то огромное расстояние, которое отделяет тебя от дома. И от этого испытываешь нестерпимую тоску. А с вами такого не бывает?

– Я еще пока об этом не думал, но, скорее всего, и меня ожидает что-то подобное, – сказал Крон, усаживаясь на теплые камни, – воспоминания занимают слишком много места в нашей жизни, но даже самые приятные из них почему-то вызывают тоску. Нам свойственно тосковать о прошлом. Это единственное место, откуда нас уже не могут изгнать.