– Что делать, Хашим-ака?

– Я сам думал об этом всю ночь, – Хашим перестал раскладывать по местам привезённые продукты. Они присели на ящики, поглядывая друг на друга, покачивая в раздумье головами. – Она слишком красивая и беззащитная, и все будут делать попытки заполучить её. Проблем будет выше головы.

– Да знаю я. Она беременная, у неё маленький ребёнок здесь в детдоме, муж на фронте, документов никаких нет. Если мы с тобой её не защитим, действительно пропадёт. Нас переправляли через реку рано на рассвете, потому что ночью нельзя было фарватер для судов обозначать огнями бакенов, днём бомбили. Мостов уже не было, все более-менее крупные суда были разбомблены фашистами. Оставались катера да лодки, одна баржа. Часть беженцев успели переправить поздно вечером, уже затемно, а остальных планировали на завтра. А утром налетели самолёты и стали переправу расстреливать из пулемётов. Мы с другого берега всё видели. Они летели так низко, что лётчиков можно было разглядеть, и они не могли не видеть, кого расстреливали. Потом самолёты улетели, а мы на чём попало поплыли спасать тех, кто остался в живых. Так мы с Марусей встретились. Баржа села на мель, все были убиты или ранены, одна Маруся стояла в этом кровавом море. Она вытащила своего сына из-под тела убитой женщины, которая, падая замертво на него, закрыла ребёнка от пуль. Больше сотни людей тогда переправлялись, а осталось в живых меньше двадцати. Остальные были расстреляны или утонули. Маруся была в шоке, не выпускала из рук ребёнка, на всех, кто пытался вытащить их из этого ада, по-звериному рычала и не подпускала к себе никого. Крыша поехала, как говорится. И не удивительно, ни один нормальный человек не перенесёт такого. А у неё это всё произошло на фоне того, что несколько недель назад практически у неё на глазах бомба попала в их дом, и погибли все родственники. Она с сыном тогда чудом остались живы. Она не могла есть и спать, говорила, что как только закрывает глаза сразу видит полусон-полуявь – живой фашистский самолёт в авиационном шлеме, со страшными зубами-клыками, ощеренными в сатанинской улыбке. Это существо расстреливает детей из пулемёта и хохочет зловещим смехом. Лётчик тогда не добил её, когда она во весь рост стояла на барже, застрявшей на мели. И этот парень не добил её ножом, остановленный её взглядом. Видно, Всевышний что-то предназначил для неё, и она должна жить, понять это и выполнить.

– Нужно идти в чайхану, – подумав, предложил Хашим-ака. – Там собираются вечером старики, и что они скажут, то и будет законом для всей махалли.

– Я не готов к этому: не знаю языка, не знаю обычаев, боюсь сделать что-то непоправимое.

– Это они боятся тебя, – засмеялся Хашим. – Тебе, наверное, говорили, что ты похож на Берию. Даже очки носишь такие, как у него. Да ещё ты такой крупный, большой, ходишь, как живой монумент, разговариваешь медленно, только глаза на лице живые, даже губы не двигаются. Как будто свысока со всеми разговариваешь. У нас таких боятся и сразу подчиняются, недалеко от феодализма ушли.

– Да это у меня после операции на челюсти и после детского полиомиелита, – начал оправдываться Илья Маркович. – Ещё подростком был, пока молчу – лицо нормальное, а как начинаю говорить, пол-лица как парализовано.

– Это неважно, почему, – продолжал посмеиваться Хашим. – Главное, что тебя все видят, признают и невольно побаиваются. Как будто ты имеешь право быть главным. Так что не бойся. Наш народ очень гостеприимный. Гостю обязательно предлагают чай. Почётному гостю подают пиалу – чашку для чая – на ладони правой руки, поддерживая локоть левой рукой и слегка наклоняясь. Чем почётнее гость, тем меньше напитка – здесь летом жара невыносимая, нужно много пить, а если чая слишком много, его пить невозможно, он долго остывает при жаре больше сорока градусов. Поэтому и наливают по одному-два глотка, чтобы быстрее жажду утолить. В чайхане нет столов и стульев, сидят на скрещенных ногах или полулежат на деревянных супАх – помост типа очень большой и широкой кровати, застеленной коврами или стёгаными одеялами с бархатными подушками. В середине супЫ расстилают дастархан – скатерть – либо на низеньком столике, либо прямо на коврах-одеялах. У нас в чайхане – столик. Разговор нельзя начинать сразу. По этикету положено начинать беседу на общие темы: как здоровье, как дети и другие домочадцы, какие новости и т. д. Я дам знак, когда можно говорить о детдоме. Тебе с твоим весом и без привычки будет трудно долго сидеть, поджав под себя ноги. Поэтому лучше возлежать, полулежать – Хашим показал, как лучше устраиваться за дастарханом.

– Просто римские патриции, – удивлялся Илья Маркович. – Тогда же ещё не было столов и стульев, поэтому на всех пиршествах тоже возлежали.

Потом Хашим-ока рассказал, как принято у мусульман, согласно Корану, относиться к беженцам, и даже показал, в какой части Корана предписываются правила. На следующий день ближе к вечеру Илья Маркович, взяв с собой вцепившегося в него Серёжу, отправился в чайхану. Серёжа, шестилетний дошкольник, ещё в то время, когда они проходили карантин, как только первый раз встретил Илью Марковича, кинулся к нему с криком «Мама!», и они долго-долго сидели, крепко обнявшись, без всяких выяснений и объяснений. Видимо, оставшийся вдруг без родителей ребёнок так настрадался от своей беспризорности и никомуненужности, что взял в свои руки ситуацию, так сказать, и как только почувствовал, что именно вот этот человек может защитить его от страшной непонятной реальности, так сразу и определил родственные отношения. Может быть, в прежней жизни и не было папы, или роль папы была незначительной, а мама была всем в его маленькой жизни, но он никак не хотел называть Илью Марковича папой. Другие маленькие дети смотрели на эту парочку с хорошей завистью, а ребята постарше объясняли Серёже, почему он должен называть Илью Марковича папой. Он соглашался с ними, громко, вслед за ними повторял: ПА-ПА, и сразу шёпотом исправлял такую несправедливость: ма-ма. В детском доме он уже называл его папой, и после этой истории все взрослые и дети за глаза называли своего директора Папой, а позже – наш Па.

Место для чайханы, где можно было отдохнуть от изнуряющего дневного зноя, было выбрано идеально: на берегу небольшого, метра на два шириной, канала, через который были уложены доски с расставленными на них супами. Земля вокруг с обоих берегов уже несколько раз была улита водой из канала. Деревья вокруг затеняли всё пространство от уже заходящего солнца. Было тихо и прохладно.

– Ассалом алейкум, – приветствовал всех Илья Маркович, приложив руку к сердцу. – Я директор детского дома, зовут меня Илья, фамилия – Либман, пришёл знакомиться с вами. Мы ваши гости.

– Это мой папа! – громко заявил вдруг Серёжа, как будто кто-то хотел забрать у него этого папу. Он крепко держался за крупную руку Ильи Марковича, с отчаянным вызовом смотрел на взрослых и вроде бы даже заслонял своей спинкой папу.

– У меня сейчас 100 таких сыновей и дочерей.

Лучшего начала для встречи и переговоров и нарочно бы не придумалось.

– Ва аллейкум ассалом, – ответил чайханщик, тоже приложив руку к сердцу и приглашая проходить. Здесь уже был Хашим-ока и ещё человек пять пожилых мужчин в белых национальных штанах по щиколотку и в белых же рубашках без воротников, раскрытых до середины груди; обувь стояла у входа. Чайханщик, подпоясанный цветным платком, сложенном углами, с посудным полотенцем, перекинутым через плечо, поставил на низенький столик ещё две пиалы с чаем для Ильи Марковича и Серёжи и тоже расположился на супе. Хашим-ока, конечно же, как-то подготовил людей к знакомству. И очень важно – все говорили по-русски. Серёжа прижимался к Илье Марковичу и поглядывал на стол со сладостями к чаю – нават (кристаллический сахар), изюм, порезанная на кусочки дыня на подносе.

– Ешь, сынок, – пригласил его самый старший седой Карим-ока.

– Ты мой папа? – удивился Серёжа.

– Почему? – ещё больше удивился Карим-ока.

– Ты назвал меня «сынок», – объяснил Серёжа.