Однако и многие авторы прозаических текстов рассказали о счастье так, как, кажется, прежде о нем не говорили. Милости просим. Заходите в пестрый мир нового русского счастья вместе с нами. Вы и сами не заметите, как в погоне за его призраком окажетесь в сладком уединении, в чужом городе – однако ненадолго, как поколотите замучившего всех гада, как будете дышать паром в гладильной туберкулезного диспансера, как с перехваченным от ужаса горлом будете ждать рождения нового человека, как испытаете отчаяние перед входом в детский сад, встретите брата из армии, жадными ложками будете глотать розовый свадебный торт, запивая испанским хересом, – словом, заживете жизнью героев всех помещенных в сборнике историй и из всех переделок внезапно вынырнете счастливым. Потому что эти рассказы действительно про счастье. Даже удивительно, как всем авторам удалось передать это ощущение, ощущение реальности и абсолютной возможности счастья. Может быть, секрет здесь в множественности этих возможностей. Счастье – это когда ты живой. Ешь борщ из щавеля, смотришь красивый фильм, дышишь. Потому что жизнь – трудная, сплетенная из разлук, боли, утрат – дар. Счастье – это когда ты взрослый и отвечаешь за себя. Счастье – это движение вперед. Счастье – это когда ты спокоен. Счастье – это внутренняя трезвость. Счастье – когда ты любишь, ну, конечно. Счастье – это иногда укол, мгновение, но оно может оказаться длиной в жизнь, оно запросто может стать синонимом «долго», да-да, как совсем в другом варианте русского финала: жили они долго и счастливо. Счастливо = долго. Счастье-то какое! Дмитрий Быков Счастье 1. Старое, а в чем-то новое чувство начала февраля, Небо серое, потом лиловое, крупный снег идет из фонаря. Но ясно по наклону почерка, что всё пошло за перевал, Напор ослаб, завод кончился, я пережил, перезимовал. Лети, снег, лети, вода замерзшая, посвети, фонарь, позолоти. Всё еще нахмурено, наморщено, но худшее уже позади. И сколько ни выпади, ни вытеки — все равно сроки истекли. (Я вам клянусь: никакой политики, это пейзажные стихи.) Лети, щекочущее крошево, гладь лицо, касайся волос. Ты слышишь – всё кончено, всё кончено, отпраздновалось, надорвалось. Прощай, я пережил тебя, прости меня, всё было так бело и черно, Я прожил тут самое противное и вел себя, в общем, ничего. Снег, снег, в сумятицу спущусь твою, пройдусь, покуда все еще спят, — И главное, я чувствую, чувствую, как моя жизнь пошла на спад. Теперь бы и жить, чего проще-то, довольно я ждал и горевал, — Но ясно по наклону почерка, что всё идет за перевал. Кружится блестящее, плавное, подобное веретену. При мне свершилось тайное, главное, до явного я не дотяну. Бессонница. Ночь фиолетова. Но я еще насплюсь, насплюсь. Всё вверх пойдет от снегопада этого, а жизнь моя – на спуск, на спуск. Нравится мне это испытание на разрыв души моей самой. Нравится мне это сочетание, нравится до дрожи, Боже мой. 2. Но почему-то очень часто в припадке хмурого родства Мне видится как образ счастья твой мокрый пригород, Москва. Дождливый вечер, вечно осень, дворы в окурках и листве, Уютно очень, грязно очень, спокойно очень, как во сне. Люблю названья этих станций, их креозотный, теплый чад — В них нету ветра дальних странствий, они наречьями звучат, Подобьем облака ночного объяв бессонную Москву: Как вы живете? Одинцово, бескудниково я живу. Поток натруженного люда и безысходного труда, И падать некуда оттуда, и не подняться никуда. Нахлынет сон, и веки тяжки, и руки – только покажи Дворы, дожди, пятиэтажки, пятиэтажки, гаражи. Ведь счастье – для души и тела — не в переменах и езде, А в чувстве полноты, предела, и это чувство тут везде. Отходит с криком электричка, уносит музыку свою: Сегодня пятница, отлично, два дня покоя, как в раю, Толпа проходит молчаливо, стук замирает вдалеке, Темнеет, можно выпить пива в пристанционном кабаке, Размякнуть, сбросить груз недели, в тепло туманное войти — Всё на границе, на пределе, в полуживотном забытьи; И дождь идет такой смиренный, и мир так тускло озарен — Каким манком, какой сиреной меня заманивает он? Всё неприютно, некрасиво, неприбрано, несправедливо, ни холодно, ни горячо, Погода дрянь, дрянное пиво, а счастье подлинное, чо. Марина Степнова
Эфир Утром 31 марта 1870 года стало ясно, что до вечера Надежда Александровна Борятинская не доживет. Это понимали все – и князь, и Танюшка, и терпеливо дремлющий в гостиной батюшка, уже дважды соборовавший не заметившую этого страдалицу, и петербургский доктор, месяц проживший в доме, но так и оставшийся безымянным, чужим. Попрятались по им одним известным закоулкам и углам сбитые с толку, напуганные слуги, и сам дом застыл, сжался, словно готовился к удару извне. Только сад шумел как ни в чем не бывало – мокрый, черный, веселый, словно лаком залитый гладким солнечным светом. Сад чавкал жидкой грязью, шуршал недавно вернувшимися грачами, то и дело встряхивался, роняя огромные радостные капли. Набирался сил. И Надежда Александровна, слушая этот влажный радостный заоконный шелест и переплеск, единственная не знала, что умирает. |
