Ждать приходится недолго, всего несколько минут, однако за это время Николая так сковывает напряжением и холодом, что он едва-едва распрямляет пальцы, чтобы вновь взглянуть на перстень. Кажется, что под его взглядом камень сыто пульсирует, словно человечье сердце, наливаясь алым.
Покачиваясь, Николай поднимается на ноги, чувствуя во всем теле донельзя непривычную, но приятную ломоту.
В мутном зеркале отражается его растерянное лицо с непривычно алыми губами - Гоголь прикасается пальцами к мягкой горячей коже, прикрывая глаза от стрельнувших в голове воспоминаний. На плечах и ключицах и правда россыпь темных отметин, несколько на шее, но немного, можно прикрыть шейным платком. На бедрах - Николай оттягивает штаны с бельем, чтобы глянуть, удостовериться, - отметины поменьше, но крепче. И это только внешнее, а самое непотребное, странное то, что Николай чувствует внутри - непривычно, тянуще, отголосок такой сладости, что можно криком изойти от восторга. Такого не выдумаешь, если ни разу не пробовал на вкус. Тело пробирает долгой сладостной судорогой от нахлынувших воспоминаний такого толка, что щеки заливает багряным стыдливым румянцем, и Гоголь опирается о стену возле зеркала рукой, прикрывая глаза, чтобы отдышаться. За несколько минут ему удается привести в порядок дыхание - но не мысли, - а потом и это достижение идет прахом, потому что над ухом раздается голос, доносящийся словно с обратной стороны зеркала.
- Перстень-то надень, Коленька, - шепчет девичий знакомый голос. За последние дни Николай уже должен был разучиться пугаться, но он все равно пугается - шарахается от зеркала в сторону, вперивая взгляд в лицо Оксаны, отражающееся в зеркале.
Да как оно может там отражаться-то?
- Надень, - повторяет Оксана, указав взглядом на ладонь, в которой Николай все еще держит кольцо Якова Петровича (господь милостивый, это как же он его утром назвал? Яшенька?..) - Барин хоть и бес, а дурного не посоветует. Не тебе, во всяком случае.
Спорить с Оксаной Николаю совсем не охота, да перстень из рук выпускать тоже, так что он слушается, надевает приметное кольцо камнем внутрь, и пожимает плечами, скептически оглядев свое отражение в зеркале. Оксана оттуда уже исчезла, только легкая рябь осталась, словно она в воду нырнула.
Яким, появившийся за спиной с подносом, смотрит на барина немного беспокойно, но ни слова не говорит, скорее всего заметив-таки следы на шее, которые ночной рубахой не прикроешь.
- Спасибо, Яким, - хотя бы голос Николай пытается сделать спокойным, словно не произошло ровным счетом ничего. Ни ночью, ни вечером, ни в последнюю дюжину дней.
Яким ему точно не верит, больно уж проницателен, да и Гоголя знает как облупленного.
Николай со вздохом принимается за гардероб, битый час потратив на то, чтобы расчесать спутавшиеся за ночь волосы. Даже порывался выпросить у Якима ножницы, чтобы отрезать к черту это безобразие, но представил, как будет выглядеть - вылитый деревенский сумасшедший, и передумал. Расчесался, тщательно оделся, проследив, чтобы ни одной отметины на шее видно не было, позавтракал остывшей кашей и чаем, только сделав глоток крепкого напитка сообразив, что в комнате одуряюще терпко пахнет кофе и незнакомыми Николаю специями, еще бы Яким не выглядел удивленным, и кое-как убедил себя в том, что готов прожить и проработать еще денек.
На самом деле хотелось сбежать. Давно хотелось, но все что-то держало. То чувство ответственности, то взгляд прекрасных глаз Лизы, то привольная чистая природа, то… то странные, живые сны - теперь уже не получается так уверенно убедить себя, что это всего лишь сны, от воспоминания о которых томного удовольствия даже больше, чем стыда.
Лиза. Лизанька Данишевская. В гости что ли напроситься, развеять морок?
Знал бы Яков, какие мысли Тёмному в голову лезут, запер бы в кладовке да сам попытался справиться, несмотря на то что лихо одноглазое врать не будет - не сдюжит Яков в одиночку.
Но пока не до светских раутов, дел невпроворот, и к доктору Бомгарту зайти, записать его медицинское заключение, и у Бинха бумаги заполнить, на всё про всё хорошо если только полдня уйдет, а Александр Христофорович может работы и до ночи подкинуть.
Однако Бинх не очень зверствует, ему и кроме Николая с его бумагами есть чем заняться - испуганные бабы толпятся вокруг церквушки, подгоняя своих мужиков, чтобы те выяснили у начальника “хогда ж этот срам закончится?”, отчего мужики неуверенно толпились под окнами кабинета начальника полиции, чем раздражали его до нервного тика. Оттого, что никак, в общем-то, не мог делу помочь, Николай чувствовал себя неуютно, особенно, когда Бинх шипел сквозь зубы, думая, что его никто не слышит “я что ж, один все это разгребать должен?”
Николая, впрочем, он хвалит. Хоть какая-то, говорит, помощь, а то погряз бы намертво в бумагах. Заканчивают с протоколами, слава богу, еще до обеда - остается время пройтись по деревне и даже за её пределы, Николай от напряжения, витавшего в диканьковском воздухе уже изрядно устал.
И от взглядов. Деревенские на него смотрели странно, с каким-то недобрым подозрением, словно еще не зная, в чем обвинить заезжего писаря, но понимая, что обвинить его в чем-то надобно. Заслужил.
От этой тревожности никуда не деться, и даже Вакула, к которому Николай заглядывает просто так, из дружеского расположения, не особо развеивает его тревогу, между ударами молота заметив:
- Да вы, Николай Василич, обмороками своими людей пугаете. Да и Иванку вчера средь ночи первым нашли.
- Видел я её, - признается Гоголь, зная, что Вакуле - можно. Кузнец мужик умный и обстоятельный. - Уснул вечером над бумагами и Иванку эту видел…
О том, что из сна этого дурного его Яков Петрович выдернул, опустив на плечо горячую ладонь с длинными глянцево-черными когтями, Николай, конечно, умалчивает.
- И что, правда её Всадник порешил?
- Не видел этого. Проснулся за мгновение до и сразу туда. А там она уже мертвая и ни следа никакого… Впрочем, неверно, следы конские были, но только до края деревни.
Вакула опускает молот, глянув куда-то вдаль, вдоль дороги, ведущей из деревни, хмурится, словно увидел там что-то недоброе, и обращается к Николаю:
- Вы бы, Николай Василич, как-то повременили со своими обмороками. И не говорите о том, что Иванку во сне видели никому больше.
- Да уж не скажу, не дурак, - ворчит Гоголь, хотя собирался еще Бомгарту рассказать, посоветоваться. Да может и расскажет. - А про обмороки, Вакул, я б если мог насовсем с ними повременил, но моего мнения здесь не учитывается.
- Ну ничего, - не очень успокоенно тянет Вакула. - Государев человек же. Не тронут.
Николай только в это мгновение осознает, к чему все эти вакулины недомолвки, и оглядывается, чтобы глянуть на деревню, в которой его предположительно не тронут только потому, что он “государев человек”.
Однако вместо ставшего за последние недели привычным унылого деревенского пейзажа, Николай встречается взглядом с Лизанькой Данишевской, глядящей на него сверху вниз и поглаживающей серого в яблоках коня по холке.
- А вы что такой испуганный, Николай Васильевич? - мягко интересуется Лиза. - Добрый день, Вакула.
- Я… я нет, ничего. Не испуганный, - Гоголь мотает головой, отгоняя все дурные мысли, которым не место рядом с этим ангельским созданием, пока кузнец басит приветствие, - Здравствуйте, Лиза. По какому-то делу?
- По вашу душу, - смеется девушка, и невинная, в общем-то, шутка, заставляет Николая невольно вздрогнуть, чудом удается не измениться в лице. - На обед вас хотела пригласить, Николай Васильевич. Нам с Алешенькой очень ваше общество нравится, а вы давно не заглядывали к нам. Хотя я слышала, здесь у вас дел немало. Выкроите для нас время?
- Конечно, Лизанька, - Николай чувствует такой душевный подъем рядом с ней, что даже находит в себе силы искренне улыбнуться и даже расправить плечи. Правда где-то за этим душевным подъемом таится смутное, не им самим придуманное, словно чужое беспокойство. Николай поспорить готов на свою шевелюру, что кольцо на его пальце теплеет больше возможного.
