Находившийся тут же отец его, Луций Квинкций, по прозванию Цинциннат, не стал повторять перечень его заслуг, чтобы не усилить негодования, а просил снисхождения к заблуждениям молодости, умолял подарить сына отцу, не оскорбившему никого ни словом, ни делом. Но одни или из почтения к Цинциннату, или из страха перед его сыном как бы не слушали просьб, а другие, жалуясь на побои, нанесенные им и их близким, давали суровые ответы и тем наперед показывали, каков будет их приговор.
13. Кроме всеобщей ненависти, к подсудимому предъявлено было одно тяжкое обвинение, свидетелем по которому был Марк Вольсций Фиктор, бывший за несколько лет перед тем народным трибуном. Он говорил, что немного спустя после морового поветрия он наткнулся на юношей, бесчинствовавших на Субуре[256]. Там произошла драка, и его старший брат, еще не совсем оправившийся от болезни, упал от удара кулаком, нанесенного ему Цезоном; еле живого, его на руках отнесли домой, где он и умер, по убеждению многих, именно от этого удара; между тем консулы предшествующих лет не позволили ему преследовать виновного судебным порядком. Эти громкие заявления Вольсция до того возбудили народ, что Цезон едва не сделался жертвою нападения толпы.
Вергиний приказывает схватить его и заключить в оковы. Патриции встречают насилие насилием. Тит Квинкций кричит, что нельзя до приговора, без разбирательства подвергать оскорблениям того, кто привлечен по уголовному делу и над кем скоро будет суд. Трибун заявляет, что он не будет казнить его ранее приговора, но до дня суда хочет содержать его в тюрьме, чтобы римский народ имел возможность наказать убийцу. Призванные на помощь другие трибуны, предложив среднюю меру, исполнили свой долг защитников: запретив заключать подсудимого в оковы, они объявили, что он должен явиться на суд, а в случае неявки представить народу денежное обеспечение. Возникало сомнение относительно суммы обеспечения; решение этого вопроса передается сенату. Пока происходило совещание сенаторов, подсудимого держали на форуме. Решено было представить поручителей; каждого из них обязали взносом в три тысячи медных ассов; а сколько их представить, должны были решить трибуны. Они определили десятерых. Этим поручителям обвинитель выдал подсудимого на поруки[257]. То был первый случай представления поручителей казне. Отпущенный с форума, он в следующую же ночь удалился в изгнание к этрускам. Хотя в день суда и выставляли в объяснение его неявки выселение его в изгнание, тем не менее под председательством Вергиния происходили комиции[258]; но призванные на помощь товарищи его распустили собрание. Деньги были взысканы с отца так сурово, что, продав все имущество, он некоторое время жил за Тибром в отдаленной хижине, точно изгнанник.
14. Судебное разбирательство по этому делу и опубликование законопроекта держали государство в напряженном состоянии; внешних войн не было. Трибуны, точно одержав победу, считали законопроект уже почти проведенным, патриции были напуганы изгнанием Цезона и, поскольку это касалось знатнейших из них, отступились от участия в государственных делах; но молодежь, преимущественно составлявшая компанию Цезона, еще более озлобилась на плебеев и не потеряла присутствия духа. Но особенно полезным в этой борьбе оказалось для них то, что они несколько сдерживали свою стремительность. Как только после изгнания Цезона зашла речь о законопроекте и трибуны, попытавшись удалить их, подали повод, они, в сопровождении целой армии клиентов, сделали дружное нападение на трибунов. Никто не ушел домой оттуда, снискав единолично бóльшую славу или вызвав большее ожесточение[259]: плебеи жаловались, что вместо одного Цезона их стала тысяча.
В следующие дни, когда трибуны не заводили речи о законопроекте, они были кротки и спокойны, как никто другой: любезно приветствовали плебеев, заговаривали с ними, приглашали к себе в дома, помогали им на форуме, самим трибунам предоставляли созывать собрания для всяких других целей, не оказывая помехи. Ни в общественной, ни в частной жизни не обнаруживали суровости, если только не заходила речь о законопроекте; во всех других случаях молодежь угождала народу. И трибуны не только спокойно исполнили все свои дела, но даже были выбраны на следующий год. Не произнося ни одного грубого слова, не говоря уже о насилии, они мало-помалу приручили плебеев кротким и ласковым обхождением. При помощи таких уловок они в течение целого года задерживали проведение законопроекта.
15. Консулы Гай Клавдий, сын Аппия, и Публий Валерий Публикола приняли государство успокоенным. Новый год [460 г.] не принес ничего нового; одна часть граждан была озабочена проведением законопроекта, другую тревожила необходимость принять его. Чем сильнее младшие патриции старались заручиться расположением плебеев, тем ожесточеннее трибуны своими обвинениями внушали народу подозрение против них: уже составлен заговор, Цезон в Риме; подготовлен план умерщвления трибунов и избиения плебеев; старейшие патриции поручили младшим принять меры к устранению из государства власти трибунов и восстановлению порядка, существовавшего до удаления на Священную гору.
В то же время со стороны вольсков и эквов боялись войны, почти привычной и чуть ли не из года в год повторяющейся, а между тем неожиданно разразилась другая, более близкая и небывалая беда. Изгнанники[260] и рабы, числом до 2500, предводимые сабинянином Аппием Гердонием, заняли ночью Капитолий и Крепость. Немедленно в Крепости были перебиты все, не желавшие принять участие в заговоре и вместе с ними взяться за оружие, другие, пользуясь суматохой, стремглав в страхе бежали на форум. И слышны были попеременно крики: «К оружию!», «Враг в городе!» Консулы боялись и дать оружие плебеям[261], и оставлять их безоружными, так как не знали, какая беда столь неожиданно обрушилась на город – со стороны ли внешнего или внутреннего врага, есть ли то следствие ненависти плебеев или коварства рабов. Они старались успокоить волнение, а, успокаивая, иной раз сильнее возбуждали его: нельзя ведь было, опираясь на власть, управлять испуганной и оробевшей толпой. Тем не менее раздают оружие не всем, а столько, чтобы иметь на всякий случай достаточно сильный отряд против неизвестного врага. Расставляя караулы во всех местах города, открытых для нападения, они провели остаток ночи в тревоге и неведении, кто такие враги и сколько их. С рассветом открылось, что за война и кто вождь ее. Аппий Гердоний звал с Капитолия рабов, обещая свободу; он-де взял на себя защиту всех несчастных, возвращение в отечество несправедливо удаленных изгнанников и освобождение рабов от тяжкого ига. Он предпочитает сделать это с соизволения народа римского, если же на такой исход дела не будет надежды, то он поднимет вольсков и эквов и вообще испробует самые крайние средства.
16. Дело становилось все более и более ясным для сенаторов и консулов. Но не одни эти известия устрашали их; они боялись, что участниками этого плана окажутся вейяне и сабиняне и что, в то время как столько врагов находится в городе, явятся, согласно уговору, сабинские и этрусские войска, а затем подойдут и вечные враги, вольски и эквы, не для опустошения пределов, как прежде, а к самому городу, пользуясь тем, что часть его взята. Представлялось много разнообразных оснований бояться; но особенный ужас наводили рабы: опасались, как бы не оказался у каждого дома такой враг, которому рискованно было верить, но вместе с тем опасно было недоверием вызвать большее озлобление его. Очевидно было, что трудно будет спасти государство даже при согласии граждан. Так как поднимались волны других бедствий и грозили потопить государство, то никто не боялся трибунов или плебеев: полагали, что это зло укротимо, что остановленное страхом опасности извне, оно покоится и поднимается только тогда, когда нет никакой другой беды. На самом же деле оно чуть ли не одно больше всего грозило потрясенному государству. Безумие трибунов было так велико, что они утверждали, будто не враги, а пустой призрак врагов, друзья и клиенты патрициев засели на Капитолии, чтобы отвлечь умы плебеев от заботы о законопроекте; если он пройдет и они поймут, что затеяли шум напрасно, то эти враги уйдут тише, чем пришли.
