Затем началась война с вейянами и восстание вольсков. Сил для ведения внешних войн было почти в избытке, а ими злоупотребляли, затевая распри между собой. При всеобщем уже возбуждении умов почти ежедневно в городе и в деревнях стали появляться грозные небесные знамения. Прорицатели, вопрошаемые и от имени государства, и частными лицами и производившие гадания то по внутренностям животных, то по полету птиц, объясняли причину такого раздражения божества не чем иным, как ненадлежащим совершением священнодействий. Однако все эти ужасы разрешились тем, что весталка Оппия, обвиненная в прелюбодеянии, была казнена.
43. Затем консулами стали Квинт Фабий и Гай Юлий [482 г.]. В этом году не утихало внутреннее разногласие, а внешняя борьба шла еще более ожесточенная. Эквы взялись за оружие; кроме того, вейяне вступили в римскую область, опустошая поля. Когда тревога, причиняемая этими войнами, усиливалась, консулами сделались Цезон Фабий и Спурий Фурий. Эквы осаждали латинский город Ортону; вейяне, награбив уже много добычи, грозили осадить сам Рим.
Эти ужасы, которые должны были укротить плебеев, напротив, содействовали подъему их духа. И не по собственному почину они вновь прибегли к отказу от службы, но трибун Спурий Лициний, полагая, что пришло время воспользоваться крайне стесненным положением и навязать патрициям аграрный закон, взялся мешать ведению войны. Впрочем, все раздражение, которое он вызвал, злоупотребляя трибунской властью, обрушилось на самого виновника, и нападение консулов на него не было более ожесточенно, чем нападение собственных его товарищей, при содействии которых консулы и произвели набор. Войско набирается для ведения одновременно двух войн: одно передается Фабию, чтобы он вел его против вейян, а другое Фурию – против эквов. И в земле эквов не случилось ничего достойного упоминания; у Фабия же гораздо более хлопот было с гражданами, чем с врагами. Один этот муж, сам консул, насколько то зависело от него, поддерживал государственное дело, которое войско, из ненависти к нему, старалось предать. Ибо когда консул, весьма многих талантов главнокомандующего, обнаруженных им и в приготовлении к войне, и в ведении ее, так построил войско, что рассеял врага, выпустив лишь конницу, пехота отказалась преследовать рассеянных; и ни увещания ненавистного вождя, ни даже преступность дела и позор государства в настоящую минуту, а затем и опасность, что мужество вернется к неприятелю, не могли заставить их ускорить шаг или хоть, по крайней мере, стоять в строю. Не получив приказания, они поворачивают знамена и печальные – можно было подумать, что они побеждены, – возвращаются в лагерь, проклиная то вождя, то усердие всадников. И полководец не изыскал никаких средств, чтобы побороть этот столь пагубный пример: до такой степени у человека выдающихся дарований скорее может не хватить уменья управиться с гражданами, чем победить врага. Консул вернулся в Рим, не столько увеличив свою славу, сколько раздражив и ожесточив против себя ненависть. Тем не менее патриции добились того, что консульство осталось за родом Фабиев: консулом выбирают Марка Фабия, а в товарищи ему дают Гнея Манлия.
44. И в этом году [480 г.] один трибун выступил с предложением аграрного закона. То был Тиберий Понтифиций. Вступив на тот же путь, что и Спурий Лициний, точно тому сопутствовал успех, он на некоторое время помешал набору. Когда среди патрициев снова произошло смятение, то Аппий Клавдий заявил, что в прошедшем году трибунская власть побеждена: на деле – только на время, а по примеру – на вечные времена, так как оказалось, что она разрушается своими силами[212]. Всегда ведь найдется трибун, который захочет одержать победу над товарищем и заручиться расположением аристократии, содействуя благу государства; если нужно несколько, то и несколько трибунов всегда будет готово помогать консулам, но даже одного достаточно против остальных. Пусть только консулы и старейшие патриции стараются привлечь на сторону интересов государства и сената если не всех, то хоть нескольких трибунов. Убежденные советами Аппия, все патриции стали обращаться вежливо и приветливо с трибунами, да и бывшие консулы, пользуясь правами, вытекавшими из частных отношений к отдельным лицам, где влиянием, где авторитетом добились того, что те согласились обратить силу трибунской власти на пользу государства; таким образом, опираясь на содействие девяти трибунов[213] против одного противника общего блага, консулы произвели набор войска.
Затем они отправились на войну против Вей, куда сошлись вспомогательные войска со всей Этрурии, не столько из расположения к вейянам, сколько в надежде, что внутренние раздоры могут разрушить Римское государство. Знатнейшие люди в собраниях всех народов Этрурии громко заявили, что сила римская вечна, если они сами не станут уничтожать друг друга внутренними раздорами. Это единственная отрава, это единственная язва для сильных государств, делающая великое господство их конечным. Долго было сдерживаемо это зло – часто разумными планами патрициев, часто терпением плебеев, но уже дело дошло до крайности: из одного государства стало два, у каждой партии свои должностные лица, свои законы. Сперва беспорядки происходили при наборах, но во время войны все-таки оказывали повиновение вождям; что бы ни происходило в городе, но если в войсках сильна была дисциплина, то государство могло держаться; но обычай не слушаться властей следует за римским воином уже в лагерь. В последнюю войну во время самого боя, в минуту ожесточения, вследствие соглашения воинов, победа добровольно была передана побежденным эквам, знамена покинуты, вождь оставлен в строю, без приказания последовало возвращение в лагерь. Конечно, при настойчивости Рим может быть побежден собственными воинами; надо только объявить войну и открыть военные действия; остальное сделают сама судьба и боги. Эти надежды вооружили этрусков, бывших в многочисленных превратностях судьбы и побежденными, и победителями.
45. И консулы римские ничего не боялись, кроме своих собственных сил, своего оружия. Воспоминание о дурном примере, данном в последнюю войну, не позволяло доводить дело до того, чтобы одновременно надо было бояться двух войск. Итак, они держались в лагере, не решаясь сразиться ввиду двойной опасности: время и сами обстоятельства, думали они, быть может, ослабят раздражение и возвратят здравомыслие народу. Тем сильнее спешили действовать вейяне и этруски: сперва они вызывали на бой, подъезжая к лагерю с громким криком, а наконец, когда это нисколько не действовало, они стали бранить то самих консулов, то войско: притворные внутренние раздоры, говорили они, являются лишь прикрытием трусости и консулы столь же мало надеются на храбрость воинов, сколь мало доверяют их образу мыслей; небывалая форма мятежа – тишина и бездействие воинов. К этому они присоединяли частью верные замечания о необычайном происхождении римлян. К этим возгласам, раздававшимся под самым валом и у ворот, консулы относились довольно равнодушно; но неопытная толпа то выражала негодование, то стыдилась и забывала о домашних невзгодах: она не желает оставить неотмщенными врагов, но и не желает успеха ни патрициям, ни консулам; в душе плебеев происходит борьба между ненавистью к своим и к врагам. Наконец последняя одерживает верх: до такой степени высокомерно и нагло издевался враг! Толпой они собираются к палатке главнокомандующего, требуют, чтобы был подан сигнал. Консулы, как бы в раздумье, перешептываются и долго беседуют. Они желали сразиться, но желание надо было подавить и скрыть, чтобы сопротивлением и медленностью усилить пыл разгоряченных воинов. Отвечают, что это преждевременно, что не пришла еще пора сразиться; пусть остаются в лагере. Поэтому издают распоряжение воздерживаться от сражения; если кто без приказания вступит в бой, то будет наказан, как враг. Разойдясь, воины воспламеняются тем большим желанием сразиться, чем меньше его видят в консулах; и враги еще с гораздо большим ожесточением раздражают их, узнав, что консулы решили не давать битвы: оскорбления, думали они, останутся безнаказанными, воинам не доверяют оружия, вспыхнет ожесточенное восстание, наступил конец Римскому государству. В надежде на это они подбегают к воротам, усиливают брань, едва удерживаются от штурма лагеря. Но тут римляне не могли уже дольше выносить обид: по всему лагерю, со всех сторон бегут к консулам; уже не в сдержанной форме, как прежде, не через посредство старших центурионов передают свои требования, но повсюду все кричат. Решение назрело, но консулы медлят. Когда затем побуждаемый усиливавшимся шумом товарищ готов был уже уступить, опасаясь восстания, Фабий, дав знак молчать, сказал: «Я знаю, Гней Манлий, что они могут победить; но по их собственной вине я не знаю, хотят ли они этого. Итак, я бесповоротно решил не давать сигнала к битве, если они не поклянутся вернуться из этого боя победителями. Консула римского воины раз обманули в битве, но богов не обманут никогда!» В числе первых, требовавших битвы, находился центурион Марк Флаволей. «Победителем, – сказал он, – Марк Фабий, я вернусь из сражения!» На случай обмана он призывает на себя гнев отца-Юпитера, Марса Защитника и иных богов. Затем все воины, выступая вперед один за другим, повторяют ту же клятву. После этого подается сигнал; берут оружие, идут на бой полными гнева и надежды. Пусть теперь злословят этруски, пусть теперь, когда они вооружены, идут на них эти враги, острые на язык. В тот день явили все отменную доблесть – и патриции, и плебеи; особенно отличился род Фабиев. Они решили этой битвой примирить с собою плебеев, которых вооружили против себя многими гражданскими распрями.
