Все эти повинности с бедных сложены были на богатых. Зато прибавлены были и почести. Не дано было одинакового права подачи голоса всем поголовно (как это было установлено Ромулом и сохранялось при прочих царях), а установлены степени, так что казалось, будто никто не лишен права голоса, и все же вся сила сосредоточена была у самых состоятельных граждан государства[123]. Прежде всего приглашались к подаче голосов всадники, затем восемьдесят пехотных центурий первого разряда; если там возникало разногласие, что случалось редко, то должно было приглашать и второй разряд, и почти никогда не спускались так низко, чтобы дойти до последних. И нечего удивляться, что тот порядок, который существует теперь, по установлении тридцати пяти триб, каковое число удваивается вследствие деления их на центурии, старших и младших, не сходится с числом, установленным Сервием Туллием[124]. Ибо, разделив весь город, все его округи и заселенные холмы на четыре части, он назвал их трибами (как я думаю, от слова tributum[125], равномерное взимание коего, сообразно с цензом, установлено было им же), но эти трибы не имеют никакого отношения к разделению на центурии и числу их.

44. Окончив ценз (дело было ускорено законом, который грозил не предъявившим ценза тюремным заключением и казнью), царь приказал всем римским гражданам – всадникам и пехотинцам – собраться на рассвете на Марсовом поле, каждому в свою центурию. Здесь расставлено было все войско, и он принес за него очистительную жертву, состоявшую из свиньи, овцы и быка. Этот обряд[126] назван был «заключительным жертвоприношением», так как послужил окончанием ценза.

Говорят, что при этом смотре насчитано было восемьдесят тысяч граждан; древнейший писатель Фабий Пиктор[127] прибавляет, что это число заключало в себе только тех, которые способны были носить оружие. Соответственно такому большому числу населения решено было увеличить и город: присоединены были два холма – Квиринал[128] и Виминал; вскоре царь увеличивает население и Эсквилинского холма, а чтобы место это приобрело значение, поселился там сам. Город он окружает валом, рвами и стеной; таким образом расширен был и померий[129]. Некоторые, обращая внимание только на происхождение этого слова, объясняют, что так называется пространство, лежащее вне стен города, тогда как на деле это, скорее, пространство, лежащее по обе стороны стены. Такое пространство некогда этруски освящали при основании города там, где собирались вести стену[130], точно определив предварительно посредством гадания его пределы; установлено было, чтобы изнутри здания не доходили до стен (тогда как теперь они обыкновенно примыкают к ним) и с внешней стороны оставалась некоторая часть земли свободной от возделывания. Это-то пространство, которое не позволено было ни заселять, ни пахать, римляне наименовали померием, столько же потому, что оно находится за стеной, сколько и потому, что стена находится за ним; и при постепенном расширении города, насколько предстояло подвинуть вперед стены, настолько же всегда были подвигаемы и эти освященные пределы.

45. Увеличив с расширением города число граждан, установив дома все учреждения и для мирных, и для военных целей и не желая, чтобы усиление государства совершалось исключительно при помощи оружия, Сервий Туллий попытался достичь его мирным путем, имея в виду вместе с тем приобрести и некоторое украшение для города. Уже тогда славился храм Дианы Эфесской[131]; по преданию, он был построен сообща государствами Азии. Такое согласие и общность богов Сервий особенно хвалил перед старейшинами латинов, с которыми тщательно поддерживал гостеприимство и дружбу и официальным путем, и частным образом. Постоянно повторяя одно и то же, он добился наконец того, что латинские народы вместе с римлянами соорудили в Риме храм Дианы. Это было признанием главенства Рима, из-за которого столько раз вступали в вооруженную борьбу. Хотя после стольких неудачных попыток латины и перестали уже заботиться о нем, но один сабинянин возмечтал, что ему представляется случай вернуть первенство при помощи частного предприятия. Рассказывают, что в сабинской земле у одного хозяина родилась телка удивительной величины и вида; рога ее, прибитые в преддверии храма Дианы, много веков оставались памятником этого чуда. Это принято было за предзнаменование, каковым оно и было на самом деле, и гадатели предрекли, что первенство будет принадлежать тому народу, гражданин которого принесет ее в жертву Диане. Это пророчество дошло до слуха предстоятеля капища Дианы. Сабинянин, как только наступил день, подходящий для жертвоприношения, привел телку в Рим к храму Дианы и поставил ее перед жертвенником. Тут римский предстоятель, заметив удивительную величину телки, известную ему по слухам, и помня о пророчестве, обратился с такой речью к сабинянину: «Как это ты, чужеземец, нечистым собираешься принести жертву Диане? Разве ты не омоешься сперва в проточной воде? Внизу в долине течет Тибр». Под влиянием религиозного сомнения, чужеземец, желавший все совершить надлежащим образом, чтобы результат соответствовал пророчеству, быстро спускается к Тибру. Тем временем римлянин закалывает телку Диане. Это было очень приятно царю и народу.

46. Будучи на деле уже без всякого сомнения царем, Сервий тем не менее решился обратиться к народу, расположение которого он предварительно снискал, разделив поголовно отнятую у неприятелей землю, – желает ли он и повелевает ли ему царствовать; это вызвано было слухами о заявлениях, делаемых порой молодым Тарквинием, что Сервий царствует без воли народа. И он провозглашен был царем с таким единодушием, с каким не был избран доселе ни один царь. Но и это не уменьшило у Тарквиния надежды добиться царства. Напротив, будучи и сам пылким юношей и встречая поощрение своему беспокойному характеру дóма, со стороны жены Туллии, видя, что раздел земли плебеям совершается против воли отцов, он полагал, что ему представляется повод тем настойчивее нападать на Сервия перед сенаторами и усиливать свое влияние в курии. И римский царствующий дом явил пример трагического злодеяния, так что свобода явилась раньше, потому что цари успели надоесть, и царствованию, приобретенному преступлением, суждено было стать последним.

У этого Луция Тарквиния (не вполне ясно, был ли он сын или внук царя Тарквиния Древнего; на основании большинства свидетелей я склоняюсь считать его сыном) был брат – Аррунт Тарквиний, юноша кроткого характера. За них, как выше было сказано, были выданы две дочери Туллии, также вовсе не похожие одна на другую по характеру. Случайно брачные узы соединили не два стремительных нрава, полагаю, по воле судеб римского народа, чтобы царствование Сервия было продолжительнее и могли окрепнуть государственные порядки. Свирепая Туллия не могла успокоиться, что муж ее вовсе не имеет наклонности ни к честолюбивым замыслам, ни к дерзким предприятиям; обратив свое внимание всецело на другого Тарквиния, она восхищается им, называет его истинным мужем и потомком царской крови; негодует на сестру, которая имеет такого мужа, но не обнаруживает смелости, доступной и женщине. Как обыкновенно случается, сходство скоро сближает их; зло ведь больше всего тяготеет ко злу. Но начало всеобщего беспорядка произошло от женщины. Она, привыкнув к тайным беседам с чужим мужем, не стеснялась в выражении презрения к своему мужу перед братом его, к сестре – перед мужем ее; настаивает, что ей лучше бы остаться в девушках, а ему холостым, чем вступить в неравный брак и изнывать от чужого малодушия. Если бы боги дали ей мужа, какого она достойна, то скоро она увидала бы у себя в доме царскую власть, которую теперь видит у отца. Вскоре свое безрассудство она передает юноше: Луций Тарквиний и Туллия-младшая, освободившись для нового брака двумя непосредственно следовавшими одно за другим убийствами, сочетаются брачными узами скорее без возражений со стороны Сервия, чем с одобрения его.