Руки дрожат. Я сцепляю их в замок, закрываю глаза и считаю до десяти.

Почему меня снова травят? Почему кто-то лезет в мою жизнь? Я вспоминаю Анжелу: ее светлые глаза, широкую улыбку и дружелюбный смех. Почему я не заметила, когда моя подруга превратилась в жертву стереотипов? За что она так со мной поступила? Мы дружили восемь лет, с первого класса. Это почти вся жизнь…

Видимо, я та самая жертва маньяков и насильников, о которой пишут статьи. Есть такое понятие «виктимность», когда человек ведет себя как жертва, позволяет над собой издеваться и «провоцирует» травлю. Но я ведь даю одноклассникам отпор, разве нет? Чтобы понять тех, кто травит других, нужно самому участвовать в буллинге. Я не хочу быть частью толпы, потому что она задушит мою индивидуальность.

– Эй! – Я вздрагиваю от знакомого голоса.

Увидев Леху, облегченно выдыхаю.

– Как ты? – спрашивает он, присаживаясь рядом.

От него пахнет перегаром. Вот кому по-настоящему плевать на общественное мнение. Почему я не могу так же забить на все?

– Дерьмово, – говорю я.

– Пиво будешь? – Леха достает из рюкзака две банки.

Я качаю головой. Пить сейчас в его компании мне совсем не хочется. Леха открывает банку с громким пшиком и протягивает ее мне.

– Пей быстрее. – Он подталкивает мою руку вверх, чтобы я сделала глоток.

– Я не хочу, спасибо. – Я легонько отстраняю банку. Холодная пена брызжет в стороны и попадает Лехе на рубашку.

Он смотрит на появившиеся пятна и недовольно выдыхает.

– Могла б просто бухнуть со мной за компанию. Че, так сложно? А, Долохова? – Он берет мою руку и насильно заставляет сжать банку.

– Слушай, Поклонский… Я благодарна за попытку подбодрить, но не хочу напиваться посреди дня. – Я начинаю терять терпение.

Настойчивость – не самое положительное качество, особенно когда твой собеседник не хочет делать то, что ты от него требуешь.

– Не выпьешь – пожалеешь, – голос Лехи становится тише. В глазах появляется угроза. Сейчас он похож на серийного убийцу, только ножа не хватает.

Я оглядываюсь по сторонам – никого. Если он что-то со мной сделает, этого никто не увидит. Нужно вернуться в школу.

– Слушай, Леха… – Я нервно посмеиваюсь. Нужно обернуть все в шутку. Притвориться, что мне очень хочется выпить с ним, но я не могу по какой-то причине. Вот только по какой? Думай, Тина, думай!

Леха сильно сжимает мою руку. Пальцы сдавливают банку, и она с ломким похрустыванием прогибается под ними. Кожа пульсирует от боли, пиво выливается и течет по моей руке.

– Я оч-чень хотела бы выпить с тобой, но сегодня принимала таблетки, – говорю я, не отрывая взгляда от Лехи.

– Какие еще таблетки?

– Знаешь, их нельзя мешать с алкоголем. Можно отравиться и, ну, откинуть копыта.

Поклонский прищуривается. Он долго смотрит на меня, пока наконец не разжимает мою руку и не забирает банку.

– Ну, убивать я тебя и не собирался, – говорит он, отхлебнув из нее.

Я открываю рот, чтобы спросить, что он имеет в виду, как мне на голову обрушивается холодный липкий поток. Запах бьет в ноздри, и я понимаю – это пиво. Леха обливает меня еще раз: волосы, одежда и рюкзак пропитываются алкоголем.

– Надо было пить со мной, когда я предлагал, – говорит он заплетающимся языком, склонившись ко мне.

От запаха перегара и холода у меня кружится голова. Я резко поднимаюсь и случайно попадаю макушкой Лехе в нос. Слышится резкий хруст. Он кричит, хватаясь за лицо; кровь брызжет из его ноздрей. Я застываю, но всего на мгновение, а потом забегаю обратно в школу.

Я запираюсь в кабинке туалета. Слезы просятся наружу, но я сглатываю комок в горле и не даю плохим эмоциям выхода. Держись. Ты уже сломала ему нос, этого достаточно. Самовнушение помогает мне справляться с проблемами после нервного срыва. Этому меня научил невролог перед тем, как отпустил домой.

– Черт, учебники. – Я стягиваю лямки и открываю рюкзак.

Запах пива бьет в нос. Я выбираюсь из кабинки и раскладываю тетради и учебники на подоконнике. Подношу их под струю теплого воздуха, с ревом вырывающегося из сушилки. Страницы кукожатся и желтеют по краям. Теперь я не смогу продать учебники, придется сдать в библиотеку.

Некоторых учебников не хватает на всех старшеклассников, поэтому приходится покупать новые. Я учусь в десятом «Д», и он словно создан специально для тех, кому не хватило места в «полноценных» классах.

Интересно, есть ли в параллельных классах такие же, как я? Мы глухи к проблемам других, если это чужие люди, и не задумываемся об этом, пока сами не попадем в схожую ситуацию. Так я открыла для себя, что я – такая же эгоистка, как и все.

Мне не хочется думать об оставшихся уроках. Запах пива так просто не выветрится. Переодеться не во что, а в медпункте сейчас кварцевание, и это значит, что Екатерины Ивановны не будет ближайшие два часа. Я умываю лицо и шею, мою голову с мылом; тщательно выжимаю волосы в раковину и, скрючившись, встаю под сушилкой. Наверное, это и значит быть взрослым – делать то, чего не хочется.

Я возвращаюсь в класс на перемене. Одноклассники открыли окна, и теперь жутко сквозит. Ежась и вжимая шею в плечи, прохожу к своему месту и вешаю рюкзак на крючок. Оглядываю класс исподлобья и убеждаюсь, что Лехи еще нет. Дышать становится легче. Надеюсь, он надолго застрянет в травмпункте, пока ему будут осматривать сломанный нос.

От холода, стресса или от всего сразу меня трясет. Может, свалить домой? Я кошусь на дверь – поздно. Инна Игнатьевна входит в класс со звонком, будто специально выжидала в коридоре. Гордой походкой она дефилирует до стола, швыряет на него журнал и кричит:

– Окна закрыли, быстро.

Одноклассники, всполошившись, как крысы, шныряют туда-сюда. Потоки холодного воздуха исчезают, а запах пива расплывается по кабинету. С ужасом я понимаю, что даже наспех помытая голова не спасет меня от позора.

– Чувствуете? – Акула принюхивается, словно чует кровь. – От кого воняет?

Все озираются друг на друга и шушукаются, а я сижу, опустив голову. Спиной чувствую, что все взоры сходятся на мне.

– Долохова. Ну-ка подойди. – Инна Игнатьевна в нетерпении стучит носком туфли по линолеуму.

Плотно сжав губы, я поднимаюсь и на ватных ногах прохожу к доске.

Дыши, только дыши. Глубокий вдох – выдох.

Я стою недалеко от Акулы. Она рассматривает мою потемневшую кофту, приближается и глубоко вдыхает. Отшатнувшись, она машет рукой у себя перед носом.

– Боже мой, Долохова! Ты уже посреди дня бухаешь?

– Н-нет, это не так, – бормочу я, заикаясь от стыда.

– Так, все посмотрели на Тину! – Инна Игнатьевна хлопает в ладоши, привлекая внимание. Я вижу любопытные взгляды, взгляды, полные отвращения, и совершенно безразличные. – На ее примере я покажу вам, что сделаю с каждым, кто хоть раз напьется средь бела дня в школе.

Не успеваю я понять, что происходит, как ее тяжелая ладонь опускается мне на щеку. Я ойкаю и прикладываю руку к ушибленному месту. Кожа горит, сердце колотится, мысли в голове путаются. Меня бьют на глазах у одноклассников, и не кто-нибудь, а учитель. Человек, чье призвание – обучать детей и быть для них примером!

– Я всегда знала, что от тебя нечего ждать, – громко заявляет Акула, расхаживая вокруг меня, – но я надеялась, что ты не будешь такой же алкашкой, как твои родители.

– Они не были алкоголиками, – возражаю я, за что получаю болезненный тычок в почку.

– Закрой свой грязный рот и слушай, что я говорю. – Акула хватает меня за шиворот и трясет, отчего я переступаю с ноги на ногу, чтобы не упасть. – Вот до чего доводит алкоголизм, дети. Таких, как Тина, нужно подвергать остракизму. Хотя ты и так местный изгой, куда уж дальше?!

Она отпускает меня, и я поправляю кофту, невольно обнимая себя за плечи. Я закрываюсь руками, будто стою голой перед всем классом. Щеки горят от стыда, боли и злости. Если бы у меня были родители, она бы ни за что не ударила меня!