– Значит, у вас есть приказ, фельдфебель! – эсэсовец оборачивается к нам и продолжает деловым тоном: – Господа курсанты! Нюрнбергские законы всем известны? Правительство рейха позволило представителям неполноценных рас покинуть страну. Они упорствуют, не понимают по-хорошему. Значит, нужно объяснить доступнее. Работаем в гражданском. Документов и оружия не брать, только деревянные дубинки. Всё ясно?

– Разрешите, герр оберштурмфюрер?

– Да, рядовой.

– Рядовой Монгол, герр оберштурмфюрер, – чеканит мой сосед, представляясь по оперативному псевдониму, и эсэсовец смотрит недоумённо: высокий узколицый европеец ни на грамм не похож на азиата. – Ограничения есть?

– Никаких. По возможности не убивать. Разве что в крайней необходимости, если вдруг будут сопротивляться. Забирать любое имущество, негромоздкое. Что унесёте – всё ваше, – офицер нехорошо улыбается и добавляет: – Ноги им не вырывайте. Чтоб сами ушли.

По колонне курсантов училища абвера прокатывается оживлённый шумок. Ради такого веселья не грех и ночь не спать.

Получая рабочую блузу, в которой неотличим от пролетариата из предместий Кёнига, я размышляю над очередным испытанием судьбы. Гитлер придумал гениальный ход. Если нация мучается от сознания ущербности из-за бесславной капитуляции, надо ей дать повод воскликнуть: виноваты не немцы, виноваты другие! Те, что под марксистскими знамёнами прочили поражение собственной стране. Гитлер нашёл замечательного противника для соотечественников. Можно объединиться в борьбе с лёгким врагом и добыть победу. Заодно – поживиться. Низменные инстинкты присущи толпе. Давай пищу для утоления примитивных нужд, и ты будешь управлять этой толпой.

Теперь рейх – моя страна. Я обязан жить по её законам и обычаям. Включая охоту на «неполноценных выродков-унтерменшей».

От армейской формы остались только сапоги. Мы карабкаемся в кузов «Опеля», сырой от дождя. Куда-то едем битый час, явно удаляясь от Кёнигсберга.

В темноте под брезентом вспыхивают сигаретные огоньки. Мои спутники балагурят на тему предстоящей потехи. Запах табака смешивается с духом мужских тел и сапожной ваксы.

Машина тормозит, мы спрыгиваем на булыжную мостовую, осыпанную сентябрьской листвой. В темноте угадывается силуэт второго грузовика.

Опять построение, любимое времяпровождение в армии. Эсэсовец, он поверх формы накинул цивильный дождевик, раздаёт последние указания.

– Обращайте внимание на вывески, на фамилии владельцев при входе.

– Разрешите вопрос, герр оберштурмфюрер. Если случайно вломимся в немецкую семью, что делать?

– Уходить, солдат. Но в этом ничего страшного. Арийцы, не гнушающиеся жить бок о бок с унтерменшами, должны понимать ответственность такого выбора. Итак, у вас два часа до рассвета. Не теряйте времени!

Мы бегом преодолеваем полкилометра до крайних домов. В детстве я гостил у бабушки в Минске, где целый район еврейских лачуг за Оперным, и чесночный дух настолько густой, что сбивает с ног. Здесь обычные прусские домики, аккуратная улочка. Наверно, живущие тут давно считают себя немцами. Сейчас узнают, какое это заблуждение.

Разбиваемся на тройки. Монгол показывает электрическим фонариком на витиеватую табличку: «Моисей Голдштейн. Пошив и ремонт одежды». Вряд ли это немецкая семья.

Топот нашего стада привлёк внимание. То тут, то там в окнах появляются огоньки. Тревожитесь? Правильно делаете!

Сапог вышибает дверь мастера Голдштейна. Мы внутри, я нащупываю электрический выключатель, но третий член нашей группы решает вопрос освещения радикально. Он подпаливает груду лоскутов в закроечной.

Хозяева – немолодой портной и его растрёпанная фрау – сбегают по лестнице вниз, оглашая жилище криками и причитаниями. Пока у них достаточно дел, мы быстро обшариваем первый этаж. Столовое серебро находит новых владельцев, после чего втроём взбегаем наверх.

Здесь спальни. В хозяйской Монгол находит несколько безвкусных золотых побрякушек. Из соседней комнаты раздаётся отчаянный девичий визг. Сдерживаю омерзение и тоже направляюсь туда. Курсант тянет за руку из шкафа молодую еврейку с распущенными чёрными волосами, целенаправленно к кровати. С торопливым перестуком башмаков влетает её мать, умоляя не трогать девочку. Удар локтем в лицо опрокидывает старую еврейку на спину.

Истинный ариец выдёргивает наконец добычу из шкафа и размашистой оплеухой швыряет на кровать. Предлагает нам с Монголом стать в очередь, но мы в один голос отказываемся: брезгуем после него.

Краем глаза засекаю движение у лестницы. На полсекунды опережаю Монгола с рёвом «моя!»

Она совсем юная, не старше двенадцати-тринадцати лет, бьётся у меня в руках и не может вырваться, потому что я плотно намотал её волосы вокруг запястья. В повреждённом локте пульсирует боль, напоминает о первом месяце немецкого гостеприимства. Тащу добычу вниз, там отпихиваю отца-портного. Девчонка орёт столь пронзительно, что уши закладывает.

Мы на улице, среди сырости и мокрых листьев. Натыкаюсь на эсэсовца, что с интересом смотрит представление. Хочешь зрелища? Получай!

Роняю еврейку на мостовую. Армейский сапог врезается в её зад. Девица пролетает пару метров и плюхается пластом в грязную лужу, измазанная с головы до пят. Мокро, холодно, больно. Не устраивает? Так возвращайся в дом, где сведёшь близкое знакомство с Монголом. Вряд ли она благодарна за столь жестокое спасение.

– Вы не использовали её по прямому назначению? – любопытствует зритель.

– Секс с унтерменшами хуже зоофилии, герр оберштурмфюрер.

– Не нужно званий. В целом вы правы. Продолжайте. Вон следующий дом с вывеской.

Целый особняк. Хозяева не торопятся, и Монгол обращает внимание на ряды книжек. Их язык похож на немецкий.

– Читатели, мать их… О чём может быть столько писанины?

– О том, что евреи – самая богоизбранная нация на свете.

– Что-то их бог не спешит на помощь, – хмыкает мой товарищ по борьбе.

Пламя охватывает Тору. Когда жильцы спускаются вниз, первый этаж в плотном дыму. Похоже, надеялись переждать. Знаю их. Отсидеться, перетерпеть – национальная традиция. Нас, курсантов, всего-то шестьдесят, в еврейском пригороде многие сотни здоровых мужчин. Никто не пытается ударить в ответ, женщины – хотя бы укусить или царапнуть. Только кричат и упираются. После первых ударов покоряются: делай что хочешь, но не убивай.

В третьем доме нахожу большой портрет Троцкого и несколько его сочинений. Сумасшедшие! Евреям мало, что обитают в самой антисемитской стране на свете, так ещё и троцкисты? Пока в гнезде марксизма резвятся соратники, несу книжицу «Немецкая революция и сталинская бюрократия» оберштурмфюреру.

– Здесь дело серьёзное. Красные. Прикажете задержать?

Наш фельдфебель испытующе смотрит, удивлённый рвением курсанта, эсэсовец отрицательно крутит мордой и забирает брошюру.

– Это лишнее. Вы сегодня, так сказать, простые немецкие рабочие, возмущённые жидовским засильем. Напишу рапорт в гестапо. Они разберутся. Действуйте дальше.

Я продолжаю бороться над засильем с помощью насилия, но чувствую усталость и апатию. Даже не реагирую на хрюканье сослуживцев, приходующих очередную малолетку. Делая ставку на низменные инстинкты, фюрер перегибает палку. Общество порядка не может быть построено на гнусности. Зэки в казанской тюрьме и то презирали «взломщиков мохнатого сейфа».

На обратном пути отмечаю, что фельдфебель и куратор из СС взяли на карандаш наши действия. Кто склонен к поджогам и мордобою, кому по душе грубый секс всухую, кто набил полные карманы еврейского барахла. На этом фоне я удостоен похвалы за бдительность и взвешенность в поступках. Рад стараться, герр оберштурмфюрер! Хайль Гитлер! Обращайтесь, если нужно повторить.

С ещё большим удовольствием навещу ваш дом. Когда у вас будет дочь сексуального возраста, а со мной орава голодных самцов.

Агранов едва кивнул на приветствие Слуцкого, когда их пути пересеклись в коридоре. Хитрый лик главы ГУГБ не скрывал возбуждения. Сегодня в кабинетах на площади Дзержинского будет оглашено решение СНК о смене руководства в аппарате наркомата.