Никогда не будет забыто то чувство причастности к великим свершениям истории, которое наполняло гордостью за свой народ и свою Родину.

Никогда не будет забыто то чувство уверенности в завтрашнем дне, которое основывалось на уже осуществленных благах: отсутствии безработицы, бесплатной медицине, дешевых продуктах (пусть в скромном ассортименте), квартир и транспорта, а также бесплатном среднем и высшем образовании, общедоступности театров, филармоний, музеев.

Думается, и дальше в этом народе человек будет цениться не за количество денег в банке, а за щедрость души и способность к состраданию к обиженным судьбой людям.

Россия под именем «Советский Союз» повлияла на ход мирового исторического развития, вынудив руководство капиталистических стран пойти на большие социальные уступки своему населению, чтобы не допустить взрыва по примеру России.

Советский Союз, все входящие в его состав народы, сыграли решающую роль в победе над гитлеровской Германией и спасли тем самым страны Европы от фашистского господства.

Я не знал ни одного человека, с которым мне приходилось встречаться непосредственно после смерти Сталина, который мечтал бы о восстановлении монархии или капитализма. Все считали как монархию, так и капитализм прошедшими этапами исторического развития, канувшими в вечность.

Мне казалось тогда, что постепенное взаимное проникновение и обогащение социализма и капитализма, этих двух крайностей, будет составлять содержание дальнейшего развития общества на планете, уменьшая возможность ядерной войны и открывая путь к непрерывному развитию.

История не может «забыть», что социализм «правильно» или «неправильно» уже строился с 1917 по 1990 год в России (и других странах социалистического лагеря) и внес новые черты в исторический процесс. Простой возврат к капитализму был бы для России путем вспять, возвратом истории назад, потерей перспективы на будущее.

Однако, суть истории – движение из прошлого в будущее, и заменить историю антиисторией нельзя.

Сталинский террор с массовыми расстрелами прекратился, и мы верили в будущее социалистического общества, в его способность к гуманизации и совершенствованию, в возможность избавления его от извращений, связанных с произволом партийной диктатуры. Мы верили в «социализм с человеческим лицом», да и не только мы: сама эта формула пришла из Чехословакии и Польши, где после 20 съезда КПСС возникли подобные надежды.

Наша борьба в Ленинградском Союзе художников за свободу творчества была частью той борьбы, которую начала советская интеллигенция за очеловечивание советского строя.

Наступило время «хождения по лезвию ножа». Оно требовало мастерства канатоходца, когда один ошибочный шаг грозит гибелью, а погибать нельзя. Нельзя погубить процесс обновления. Нельзя заниматься глупой бравадой. Людей, которые воспользовались бы любой ошибкой, было более чем достаточно не только в аппарате власти, но и в среде самих художников, часть которых была вполне удовлетворена существующими нормами и ограничениями в искусстве. Она с ними срослась, в подрыве их видела угрозу для себя. Обстановка созрела.

Требовался первый решительный поступок. Взрыв произошел, как это нередко бывает, неожиданно, неумышленно, стихийно.

Я приехал в Ленинград осенью 1950 года после окончания Харьковского художественного института для поступления в аспирантуру Института им. Репина. Я получил диплом с отличием, и руководство института уговаривало меня остаться в Харькове, где гарантировало мне место преподавателя. Однако преподавательская деятельность меня не привлекала. Я хотел совершенствоваться в занятии искусством, и, как мне тогда казалось, аспирантура в Ленинградском художественном институте могла этому способствовать.

Я остановился жить у моих двоюродных сестер – Дины Ивановны и Ларисы Ивановны Панькиных, добрейших людей, живущих скромно, но гостеприимно, и, при первой возможности, любящих повеселиться.

Однако, в аспирантуру мне не суждено было попасть – к моему огорчению вначале и великой радости в дальнейшем. Институт им. Репина при Академии художеств (в прошлом просто «Академия художеств») был наиболее устойчивым хранителем строгих академических традиций реалистического искусства из всех художественных вузов Советского Союза. И это неудивительно: ведь именно из стен этого величественного здания, увенчанного античными статуями, смотрящими в сторону молчаливых сфинксов, глядящих в пространство Вечности под плеск отливающих свинцом волн широкой Невы, над которой с противоположной ее стороны вознесся ввысь величественный Всадник на бронзовом коне с пророчески протянутой рукой, вышли такие великие русские художники, как А. Иванов, К. Брюллов, В. Суриков, В. Серов, М. Врубель.

Кажется, сама Судьба сделала этот Дом с его узкими коридорами, тяжелыми каменными плитами под ногами и высокими полутемными сводами над головой, Рафаэлевским и Тициановским залами, символизирующими эталоны Высокого искусства, – хранителем неумирающих традиций. Даже подвижные фигурки студентов и студенток в современных одеждах, мелькающие внизу под прохладной высотой его сводов, не в силах нарушить каменное величие исторического Дома.

Не попав в число «избранных» – преподавателей, аспирантов и студентов, ежедневно ступающих по каменному полу Храма традиций, я избежал гипнотического воздействия его стен, которое охлаждает порывы чувства и замедляет движение крови в сосудах. Только отдельным единицам, проучившимся в нем, удалось освободиться от его сковывающего влияния и обрести свободу.

Воистину, я должен благодарить мою Судьбу, мою Звезду (на которые я нередко ропщу из-за строптивого моего характера) за то, что они всё устроили к моей пользе, окунули в окружающую неустроенную художественную жизнь – без стипендии и руководителей, оставили мне открытое пространство для творчества, предоставили меня самому себе!

Еще не понимая всего этого, думая, что мне предстоит расставание с замечательным городом, ставшим для меня «любовью с первого взгляда» уже при первом посещении его в период учебы в Харькове на пятом курсе института, я бродил по набережным рек и каналов, пронизанный возносящимися ритмами его колоннад, удвоенных отражением в водах, среди устремленных в небо сверкающих шпилей, вдоль гранитных блоков набережных, вдоль простора медленно текущих вод Невы. И тогда и сейчас, я не могу понять непостижимой слепоты почти всех русских поэтов и писателей, лишенных способности воспринимать красоту форм и музыку ритмов как высшую самодовлеющую ценность. Только один Пушкин, в самом деле, единственный аполлонический поэт России, воспел красоту Петурбурга. Даже Александр Блок, утонченный эстет, владеющий колдовской музыкой стиха, внимающий звукам «Мирового Оркестра», живя в Петербурге, бродил зачем-то по грязным вонючим его окраинам, обходя центр города, видя в великолепных дворцах только казенные здания, в странной незрячести своей не замечая совершенства гармонии их форм, в разрушительных порывах своего настроения призывая не бояться разрушения кремлей, дворцов, картин, книг…

Как прав Н. Бердяев, сказавший, что «в России культуру нужно было защищать: Россия жила вопросами нравственности прежде всего»! Что-то нездоровое, надрывное, мученическое стоит за всем этим…

Я решил, не откладывая, возвращаться в Харьков, где мне было бы радо руководство института и куда меня упорно звали друзья с планами совместного создания большой картины ко Всесоюзной выставке. В то время это было очень распространенной практикой, особенно для только что окончивших институт, так как давало большие надежды на быстрый успех, чем работа в одиночку. В случае удачи не только могла быть приобретена государством картина, но не исключалась возможность получения премии, дающей, помимо денег, имя. Найти помещение для выполнения работы, оплатить натурщиков, купить холст, подрамник, краски и быстро успеть скомпоновать и закончить картину одному молодому художнику было не под силу.