На пару дней, пока решалась наша судьба, нас поместили в каком-то фешенебельном особняке с зеркальными стёклами, расписными потолками, позолоченной мебелью, никелированными мягкими кроватями, застланными ослепительно-белыми простынями и цветными шерстяными одеялами. Долго мы не решались расположиться на этих кроватях, пока кто-то из бывалых обитателей этих мест не вразумил нас и не наставил на путь истинный.

Через два дня нас направили в распоряжение ЦК КП(б) Украины в Харьков. Перед отъездом мы получили сказочно богатые, по нашим понятиям, пайки, командировочные деньги и проездные документы. В шикарном «Метрополе» по проездным документам мы обзавелись железнодорожными билетами и отправились на Курский вокзал.

К нашему удивлению, билеты оказались в вагон первого класса, а поезд Москва – Харьков весь состоял из классных вагонов и с электрическим освещением. Благожелательного «бывалого» товарища в вагоне первого класса не оказалось, а проводнику наша деревенская внешность не внушила достаточного уважения – он нас не пригласил в купе, сами мы там устроиться не посмели и попросту расположились в тамбуре вагона.

Через два дня рано утром мы оказались на Харьковском вокзале, переполненном разношёрстной толпой. Усталые и лишённые сна в тамбуре, мы пристроились к вокзальной стене и вздремнули. Часов в восемь мы с Колосковым пошли умываться, а Коля Померанцев остался сторожить наши вещи.

Когда мы вернулись, у Коли был страшно удручённый вид: он сидел на полу и держал между ног два наших вещевых мешка со скудными запасами продуктов, прихваченными нами в Бессоновке. То ли он вздремнул, то ли загляделся, но мешок с полученными в Москве продуктами бесследно исчез, как и собственный Колин мешок.

Обругав товарища растяпой в довольно крепких выражениях и тем самым его успокоив, мы кое-чем позавтракали и отправились на поиски украинского ЦК. Там нас долго не задержали и дали направление в Винницу в политотдел 12-й дивизии имени Петросовета войск ВЧК Украины.

Добирались мы до Винницы уже не так комфортабельно, как от Москвы до Харькова. Ехали на подножках и на крышах товарных и воинских поездов. На длительных остановках варили на кострах оставшуюся пшённую кашу без соли, но не унывали.

В Киеве повисли на подножке классного вагона, двери которого не открывались. Висело нас человек десять. Кто-то сундучком разбил стекло двери, и нас всех, висящих на подножке, сняли с поезда в Дарнице и отправили в комендатуру для выяснения виновного. Пока выясняли, поезд ушёл. Устроились мы часов через пять на крыше вагона товарного поезда. Но оказалось, что происшествие на станции Дарница было для нас счастливым. Как потом мы узнали, поезд, с которого нас сняли, где-то под Фастовом атаковала банда махновцев. Всех коммунистов и евреев перестреляли, а пассажиров поголовно ограбили.

В Виннице, прежде чем явиться по месту назначения в политотдел 12-й дивизии, мы выкупались в Южном Буге и предстали перед начальством чистенькими и свежими. Начальник политотдела Владыкин решил, видимо, что мы особой ценности как политработники не представляем, и приказал назначить нас политруками взводов в разные бригады. Со слезами на глазах мы упросили его нас не разъединять и отправить служить в одну бригаду.

Владыкин пожалел мальчишек, и мы попали в политотдел 51-й бригады, дислоцировавшейся в Коростене – городе областного подчинения меньше чем в ста километрах от Житомира. А там, опять со слезами на глазах, выпросили назначение в политсекретариат 197-го отдельного пограничного батальона той же 51-й бригады.

На этом пришёл конец нашему везению. Батальон стоял в местечке Олевск. Командир его, Завистовский, человек немолодой и без признаков сентиментальности, невзирая ни на какие наши просьбы и увещевания отправил нас в разные роты. Мы оказались разлучёнными и одинокими, километрах в сорока друг от друга, на самом западном краю России, на польской границе.

Пограничная служба вообще трудна и беспокойна, а в 1921 году это был настоящий фронт. Банды Петлюры, Тютюнника и прочих атаманов осели в «гостеприимной» Польше и оттуда небольшими группами постоянно переходили границу, терроризировали местное население, грабили и убивали, особенно советскую администрацию, производили диверсии и занимались шпионажем.

Редкая ночь проходила без стычек и перестрелок. Дважды банды Тютюника переходили границу в августе 1921 года. Трое суток батальон вёл с ними ожесточённое сражение в районе деревни Радовель, пока не подоспела дивизия Г. Д. Гая и не разгромила бандитское формирование.

В сентябре 1921 года в районе местечка Воетковичи, километрах в сорока от Олевска, в одном из взводов был убит политрук. Завитковский приказал мне верхом отправиться в Воетковичи и заменить его. Мне дали какую-то лошадь, а седла не оказалось. Я заменил его подушкой, из ремней сделал стремена и уже под вечер отправился к месту назначения.

Сначала ехал то рысью, то шагом, затем наступила ночь, небо было ясное, и полная луна ярко освещала дорогу. Ехать пришлось лесом и кустарником. Подушка то и дело выскальзывала из-под ремней, и мне приходилось беспрестанно останавливаться и поправлять импровизированное седло. Деревья и кусты бросали на дорогу длинные тени. Порой где-то в кустах мелькали зелёными огоньками глаза лесных зверьков.

В конце пути с приближением к границе мне стали чудиться за каждым кустом возможные засады бандитов. Стало страшно, и я пустился вскачь. Приехал на заставу, стёр себе всё заднее место о хребет лошади, слезть не могу. Плохой из меня получился кавалерист и вояка. Да ещё и здорово струсил.

Пробыл я на заставе месяца полтора. Работа моя с бойцами заключалась в проведении политинформаций, чтении газет и обучении неграмотных бойцов грамоте. В декабре 1921 года вышел приказ Реввоенсовета республики о демобилизации всех коммунистов, не достигших девятнадцатилетнего возраста. Это был мой случай, и в январе 1922 года я снова оказался в Бессоновке.

Мой кандидатский стаж – девять месяцев – истёк, и 30 января 1922 года я был принят Бессоновским райкомом в члены РКП (б). В начале февраля я поступил в пензенскую губсовпартшколу, но учиться мне в ней долго не пришлось. Жизнь моя пошла по другому пути.

В конце февраля 1922 года пензенский губком РКСМ отправил первых своих посланцев на восстановление Балтийского флота. Среди этих первых оказался и я. Нас было двадцать пять-тридцать человек, из которых я помню Александра Куприяновича Алексеева, Георгия Александровича Чубунова – впоследствии капитанов 1 ранга, Николая Павловича Гонцова из Саранска и Тихона Васильевича Осипова. Ребята были активные, горячие и горластые. Жизнь в нас била ключом.

Помню, на больших узловых станциях, таких как Рузаевка или Сасово, переполненных самой разнообразной публикой, мы, ехавшие восстанавливать флот, импровизировали митинги на темы дня, благо, поезда бесконечно долго ждали отправления, и желающих высказаться было множество. Нас слушали, аплодировали, мы ощущали искреннюю поддержку в нашем стремлении посвятить себя флоту.

1 марта, прибыв ранним утром в Петроград, мы вышли с Николаевского вокзала и с большим удивлением оказались перед памятником Александру III. Памятник показался нам чудовищным. Тогда мы, провинциальные юнцы, чуждые искусству, не способны были понять весь символический подтекст уникального произведения «русского итальянца» Паоло Трубецкого, тем более что гаденькие стишки Демьяна Бедного: «Мой сын и мой отец при жизни казнены, А я пожал удел посмертного бесславья. Стою здесь пугалом чугунным для страны, Навеки сбросившей ярмо самодержавья», – были высечены на гранитном постаменте памятника.

С сундучками и самодельными чемоданами, кое-кто с рюкзаками, промаршировали мы по деревянной мостовой Невского проспекта, по Большой Морской, через Поцелуев мост, по Офицерской улице и Лермонтовскому проспекту на Балтийский вокзал, откуда поездомдоехалидо Ораниенбаума и по ещё крепкому льду Финского залива пешим порядком пришли в Кронштадт. Немалый путь! При подходе к Кронштадту лес мачт и труб кораблей поразил нас. Но только из редких труб струился дымок, многие же корабли стояли без признаков жизни.