Село было большое, более трёх тысяч домов, двенадцать тысяч жителей, а вот землицы царь-батюшка Александр II при освобождении крестьян от помещика Арапова 19 февраля 1861 года им выделил самую малость. Досталось по полдесятины на семью вне зависимости от количества едоков: если посеять рожь или пшеницу, то от собранного урожая прокормишься только до середины декабря.
Оттого крестьяне и занялись огородничеством. Стали сажать картофель и знаменитый бессоновский горький-прегорький лук. Он назывался «русским золотистым» и экспортировался в заморские страны. Старики утверждали, что их лук поставлялся даже за границу.
Интересам лука было подчинено расположение и строительство домов. Вдоль улиц, по обе стороны в каждом квартале – по четыре одинаковых бревенчатых дома, потом небольшой проулок шириной метров двадцать, далее – снова четыре дома и опять проулок. Дома крылись, как правило, тёсом или соломой, изредка – жестью.
Необходимость проулков являлась мерой предосторожности на случай пожаров, которые в Бессоновке возникали очень часто и иногда приносили громадный ущерб. Я помню один пожар в 1915 или 1916 году. Возник он на западной окраине села во время сильного ветра. Полоса огня прошла через всё село и остановилась на берегу Суры, где гореть уже было нечему. Погибло около двухсот домов.
Строились дома однообразно. Деревянный фундамент со сторонами шесть-восемь метров, внутри него – подпол глубиной метра четыре – хранилище для овощей. Над погребом возвышалась сама изба – одна комната с высотой потолка метра четыре. На метр ниже потолка настилались из жердей полати для хранения лука зимой до марта – середины апреля.
Культура бессоновского лука трёхлетняя: первый год сажают на грядках луковое семечко – вырастает севок – мелкий, с орех, лук. Второй год сажают севок – вырастает товарный лук. Третий год сажают лук и пускают его в стрелки. Осенью их собирают и получают луковое семя.
Что же делали бессоновцы с луком? Какую выгоду они имели от него? С установлением в декабре санного пути грузили на сани тридцать – сорок пудов лука, запрягали лошадку и ехали в Саратовскую губернию по деревням и сёлам менять лук на рожь и пшеницу, как правило, мерой на меру. Таким образом обеспечивали себя хлебом до весны. Основной же лук, пудов по сто – двести, хранили до марта, когда в Бессоновку приезжали купцы-перекупщики, останавливались у богатых мужиков и скупали лук по довольно высоким ценам – около рубля за пуд. Продав лук, бессоновец обеспечивал себе заработок сто – двести рублей, на которые он и жил до следующей зимы, выращивая новый урожай.
В Бессоновке я и провёл свои детские и юношеские годы в семье крестьянина Егора Петровича Святова и его жены Александры Васильевны. Егор Петрович, рождения 1874 года, был человеком основательной культуры, несмотря на своё крестьянское происхождение, всегда уравновешенный и спокойный.
С 1896 по 1903 он служил в 4-ом лейб-гвардии артиллерийском конном дивизионе, стоявшем в Павловске. От этого времени долго оставался в семье, пока его не украли (увы!) у моей дочери в Париже, дорогой подарок: серебряный, в виде солдатского ранца, портсигар с позолотой, гравированный: «Старшему фейерверкеру Егору Петровичу Святову от вольноопределяющегося барона Мейендорфа».
Имея церковно-приходское образование, Егор Петрович дослужился до старшего фейерверкера, то есть старшего унтер-офицера, и был оставлен инструктором в учебной команде лейб-гвардейской бригады. Вращаясь среди петербуржцев, он отошёл от деревенского бескультурья, грубости, домостроевщины, пьянства и матерщины и впоследствии строго придерживался новых устоев.
Его супруга Александра Васильевна, родившаяся в том же 1874 году в один день с Егором Петровичем и вместе с ним в один день крестившаяся в той же церкви, была настоящей русской красавицей. Характера твёрдого, решительного, порой казавшаяся суровой, она на самом деле была очень добродушной и общительной. После смерти Егора Петровича в 1928 году она, очень разумно продав всё своё бессоновское имущество, стала жить в моей семье.
Дети звали её Бабушкой Большой по контрасту с Бабушкой Маленькой, Дарьей Максимовной, матерью моей жены, тоже присоединившейся к нам после раскулачивания и смерти мужа Андрея Федоровича Колоскова[1] в сибирской ссылке.
В семье Святовых я был приёмным сыном. Моими родителями были Трякин Иван (отчества не знаю) и Трякина Анна Александровна. Родился я 1903 году в селе Печенарь Петровского уезда Саратовской губернии. В семью Святовых я попал не совсем обычным образом. Дело в том, что после службы в лейб-гвардии Егор Петрович Святов в 1903–1909 годах жил в Пензе, работая на Московско-Казанской железной дороге старшим кондуктором поезда Пенза – Нижний-Новгород.
Детей у них с Александрой Васильевной не было и, кажется, не могло быть. И вот во время тяжёлой болезни Александры Васильевны дали они зарок усыновить какого-нибудь сироту. В одну из поездок в вагон третьего класса поезда, возвращавшегося из Нижнего Новгорода, на станции Лунино, в сорока километрах от Пензы, села бедно одетая женщина с трёхлетним кудрявым и красивым мальчиком, очень говорливым и шустрым.
Егор Петрович разговорился с женщиной. Познакомились. Она назвалась Анной Александровной. Оказалось, что она обременена большой семьёй и живёт в крайней бедности. Егор Петрович высказал Анне Александровне предложение усыновить мальчугана, то есть меня, и пригласил её к Александре Васильевне прийти со мной.
Дело состоялось. Я понравился Александре Васильевне, и она дала своё согласие. Так я и стал Святовым Иваном Ееоргиевичем.
В 1909 году после забастовки на Московско-Казанской железной дороге Егора Петровича уволили. Мне было уже шесть лет, и я помню, какое это было горе. Помню, как зимой отец поступил на работу приказчиком в пивную лавку, принадлежавшую известным нефтепромышленникам Нобелям, владевшим также пивными заводами в Самаре и Пензе.
В Бессоновке я провел детство и отрочество. Учился в двухклассном министерском училище легко и с интересом. Характер же у меня оказался резким, в обиду себя не давал и, если вдруг кто-то из учеников дразнил меня подзаборником или подкидышем (все знали, что я приёмный сын), в ход пускал кулаки, и довольно часто. Потасовки не всегда кончались в мою пользу, но всё же, сильный и бесстрашный, в большинстве случаев я оказывался победителем.
Очень рано я пристрастился к рыбалке. Страсть эта осталась у меня на всю жизнь. В Суре я ловил подустов и окуней, в Шелдаисе, левом притоке Мокши, – пескарей и ельцов.
Во время Первой мировой войны со мной, одиннадцатилетним мальчиком, озорником и непоседой, моя мать, Александра Васильевна, дважды ездила на австро-германский фронт к мужу, служившему в то время старшим каптенармусом 407-го пехотного Пензенского полка. Первый раз мы ездили в Бессарабию, под Хотин, второй – в Белоруссию, под Клевань и Ровно.
О порядочности Егора Петровича может свидетельствовать такой случай: Егор Петрович ехал на позицию с продовольственной повозкой и в лесу нашёл портфель полкового казначея с денежным содержанием всей дружины. Ему бы ничего не стоило утаить находку, но Егор Петрович установил по документам личность потерявшего портфель, явился с ним к командиру дружины, и тот премировал Егора Петровича тремя рублями за честность и бескорыстность.
Хочется рассказать о моих детских впечатлениях, которые остались от одного пешего перехода 407-го пехотного Пензенского полка при перемещении его от станции Мамалыга, где он находился на отдыхе, в район Ставчаны.
Вдоль пыльного шоссе по обе стороны были разбиты фруктовые сады с белыми хатами-мазанками. Колонна полка по четыре бойца в ряду, с винтовками и походными кухнями, шла неторопливо, с песнями: «Дуня, Дуня я, Дуня – ягодка моя», «Соловей, соловей, пташечка, канареечка жалобно поёт».
Сбоку я, в пиджачке и шляпе, стараясь идти в ногу и соблюдая равнение, как можно шире шагаю. Местные мальчишки, привлечённые песнями, высыпали на обочину и, указывая на меня пальцами, кричали: «Москаль, москаль, ходь до нас»! Я подходил, и в мою шляпу сыпались сливы, груши и яблоки. Я раздавал их по рядам. Забегал я и в хаты и видел там старух с трубками во рту у подвешенных зыбок, в которых порой сидели четырёх – пятилетние ребята, тоже с дымящимися трубками. Мне и там сыпались в шляпу дары садов.