В других кругах, начиная с последних десятилетий XI века, стала возникать тенденция возвращения к источникам монашеской жизни – к восточным текстам, к Уставу святого Августина и Уставу святого Бенедикта. Монахи стремились к большей простоте жизни, к более строгому соблюдению монастырской бедности. Благодаря этим чаяниям появились общины и объединения духовенства, представители которых стали называться регулярными канониками; возникли монастыри нового типа. Отличительным признаком их обитателей были одежды из некрашеного сукна, то есть серого цвета. Этих монахов назвали grisei, или, в противоположность монахам прежнего типа, «белыми». К группе регулярных каноников принадлежали, например, премонстраты и другие «августинцы». Поскольку в Латеранской базилике служило духовенство именно такого типа, Папа избрал себе облачение белого цвета, которое сохраняет до наших дней. К числу монахов нового типа присоединились, среди прочих, некоторые члены Ордена картузианцев и Ордена цистерцианцев. Отношения между ними были разные, но в основном добрые. Многие новые монастыри были основаны благодаря поддержке старых. И все же, по мере того, как представители этих различных тенденций осмысляли свою жизнь (надо заметить, что «новаторы» пользовались престижем, дававшим им самим немалые основания для гордости, а окружающим – для зависти), между некоторыми из них стали возникать расхождения, столкновения идей и даже споры, которые спустя полвека породили целую полемическую литературу. Одна из таких дискуссий столкнула между собой нескольких клюнийцев и цистерцианцев.

С 1099 до 1118 года Папой был один из бывших монахов Клюни – Пасхалий II. Вслед за ним Папой (под именем Гелазий II) был избран бывший монах Монте-Кассино, который умер в Клюни через год после начала своего понтификата. Им и их преемникам пришлось разрешать немало тяжб между собой и другими правителями – императором и королями – и между этими последними. В каждом государстве сеньоры враждовали друг с другом и с собственным сюзереном, а тем временем в некоторых городах создавались общины, которые отвоевывали себе свободы, получившие название вольностей. В гуще столь кипучего и беспокойного общества, в этом грубом и вместе с тем детски впечатлительном мире, восприимчивом к красоте и одновременно способном к насилию и ярости, появляется великая и загадочная фигура Бернарда из Фонтена, которому суждено было стать голосом своей эпохи.

Он готовится к этому, или, скорее, его к этому готовит Бог.

Чей замысел остается на протяжении двадцати двух лет неведомым даже ему самому. С юности, а может быть, и с самого детства в нем удивительным образом сочетались темперамент и благодать. Он был великодушен, а его пылкость увлекала его то к действительности мира сего, то к следованию Божественным требованиям.

Он учился, хотя точно нам об этом ничего неизвестно; тем не менее, по плодам этой учебы мы можем судить о ее высочайшем уровне. Вероятно, учился он литературе, а не диалектике – этой науке рассуждения, привлекавшей к себе в то время многие молодые городские умы. В городских школах уже начинал развиваться метод, который впоследствии станет называться «схоластикой».

В отличие от своих братьев и кузенов, Бернард не имеет никакого отношения к военному ремеслу. Не идет он и в клирики. Может быть, он ищет чего-то или кого-то? Сумеет ли он найти равновесие?

Не слишком ли он хрупок и неустойчив? Кажется, нет: он решителен, обладает упорством, способен выносить продолжительные напряженные усилия. Иоанн Солсберийский назовет его «деятельным». Вместе с тем он робок и чувствителен. Нельзя сказать, что он слаб здоровьем, потому что внешне выглядит вполне крепким, но уже и сейчас ему случается болеть. Не исключено, что периодами крайнего истощения он расплачивается за моменты чрезмерной активности, напряженной внутренней и внешней работы.

Бог совершает в нем Свое дело, и он не противится. Он ожидает, и в нем уже идет внутренняя борьба. С двадцати лет, а может быть, и раньше, он ощущает себя призванным к полному и всецелому принесению себя в дар. Окончательно его освобождает последний выбор: возможности поехать учиться в большой город он предпочитает перспективу монашеского затвора. Но он не хочет идти туда один и склоняет к этому своего дядю, родных и двоюродных братьев, друзей… И вот группа послушников числом около тридцати человек, уже закаленных в житейских битвах, в один прекрасный день приходит к воротам монастыря, основанного двенадцатью годами раньше и известного своими суровыми требованиями; монастыря, о котором говорят, что он действительно совершенно отдалился от человеческого общества. Он называется Сито. Так проявилось их желание подражать Христу; и, чтобы в самоотречении и радости приобщиться тайне Его смерти и Воскресения, они решили, как свидетельствует Готфрид Оксеррский, прийти в монастырь «незадолго перед Пасхой».

Бернард и пришедшие вместе с ним проходят этап послушничества, приносят обеты, и три года спустя после поступления в монастырь двадцатипятилетнего настоятеля уже отправляют основать монастырь в Клерво, в провинции Шампань. Он становится аббатом, то есть отцом собственных братьев и людей, которые по возрасту значительно старше его. Он посвящает себя их воспитанию и материальному устройству нового монастыря. Покидает монастырь он, по всей видимости, редко, но сразу же притягивает к себе людей. С ним приходит познакомиться известный богослов того времени, Гильом из Сен-Тьерри. Послушники устремляются в монастырь рекой. Через три года после основания клервоский монастырь уже создает дочернюю общину – в Труа-Фонтен, а через год еще одну – в Фонтене. В последующие тридцать лет распространение клервоского монашества происходит со скоростью двух новых монастырей в год. В год своей смерти, в 1153 году, Бернард – отец уже шестидесяти двух общин, а если прибавить и дочерние, всего их сто шестьдесят четыре, то есть около половины всех общин, которые насчитывает Орден цистерцианцев в целом. Бернард становится душой этого большого тела, продолжает учиться, «возделывать» себя. Его понуждают писать, и он пишет.

В возрасте тридцати лет в своих первых трудах он уже полностью проявляет свой дар влияния на умы и души. И с этих пор мы больше практически не обнаружим принципиальных изменений ни в его характере, ни в действиях, ни в стиле, ни в мышлении. Каков же теперь этот человек? Как он использовал дары, которыми Бог наделил его натуру?

Трудно говорить о дарах святого Бернарда: настолько они многообразны и настолько их умножает благодать. Общее впечатление, которое он производит – впечатление поразительной жизненной силы. Многие говорили о его энергичности и даже о магнетизме. Без сомнения, он обладал большим мужеством, но, вероятно, сохранил и некоторые проявления робости. В нем были и неистовость, и нежность; в нем равно проявлялись и мужское, и материнское начало. Его ум был быстр, неутолим, способен повсюду схватывать и воспринимать ростки культуры, которые он затем – по-своему – взращивал. Он обладал острой наблюдательностью, живым воображением, невероятной способностью чувствовать, переживать; горячим сердцем, великодушным в любви, но способным поддаваться и полемическому пылу. Похоже, что первые годы в Сито и первое время бытности аббатом подорвали его здоровье. Трудно определить, каким недугом он страдал. Наиболее точный бюллетень о здоровье, который до нас дошел, представляет собой послание, адресованное его второму биографу, Арно из Бонневаля. Однако подлинность и этого послания вызывает сомнения. Оно не лишено риторики: даже болезнь служила Бернарду литературной темой. Благодаря описаниям состояний, которые приводят современники и он сам, можно предположить, что у него был хронический гастрит, развившийся в язву желудка и сопровождавшийся невралгиями, спазмами и судорогами желудка, расстройствами кишечника и астенией. Ни одна из этих болезней не угрожала жизни, а может быть, и не была опасна. Но их сочетание вполне объясняет тот утомленный вид, бледное лицо и нездоровый румянец на щеках, описанные Готфридом Оксеррским. Очень часто (если не сказать: как правило) Бернард ощущал усталость и изнеможение. Порой он сильно страдал и становился бременем для себя самого и своих собратьев, и это унизительное физическое состояние, известное всем, по-видимому, давало ему право на бережное обращение. Но именно в таких условиях и в таком состоянии он работал, наставлял, путешествовал, основывал общины, совершал служение духовного наставника и участвовал в делах Церкви. Его слабость сочеталась с энергией, а телесная хрупкость – с твердостью воли.