Слева от ясеневого трона успели поставить серебряную скамью, а возле нее красовался подарок Мойр: пузатый, золотой и не вбирающий в себя пламя факелов.

– Внемлите!

Внемлют.

«Не промахнись, невидимка…»

– Великие Мойры прислали дар – сосуд жребиев, позволяющий увидеть жизнь любого умершего смертного. В мир пришел Закон. С завтрашнего дня начнутся суды теней.

Молчание мертвое. Только где-то – стук копыт Эмпусы, вечно она топочет, как двадцать пьяных кентавров.

Усмешки – явные, как у Гекаты и Онира, тайные, как у Харона, Кер и Эриний, внутренние, как у Мнемозины, Немезиды, Ламии… Ахерон роется в своей бороде и не усмехается.

– Присутствовать при судах не возбраняется никому из вас.

Немного ожили. Шепоток порхнул увечным мотыльком: «Посмотрим…» – упал с обмороженными крыльями.

– Суды будут проводиться здесь. Жребии…

Не самому же их из сосуда таскать. Оглядел присутствующих. Убийца и Гипнос заняты, Ахерон простоват, так и норовит то почесаться, то в носу поковырять, Керы перегрызутся за такую честь…

Оркус? Бог лживых клятв смотрел голодной собачонкой. Ловил каждый жест как кусок толстой, напитанной салом лепешки. Взгляд – шмат мяса из рук хозяина.

Оркуса колотила судорога предвкушения: неужели? вот сейчас? меня?

– Подойди.

Ананка, ты издеваешься, наверное. Владыке что – положено иметь во дворце что-нибудь трясущееся, прекраснолицее и с томной поволокой во взгляде?

И непременно в нежно-голубом хитоне, который в подземном мире смотрится, как мой хтоний – на Гере.

– Ты. Будешь вынимать жребий того, кто предстанет перед троном. Передавать мне. Сядешь там, рядом с сосудом мойр.

Рот открыл – рыба без воды. Ему?! Вот эта скамейка, самолично гефестовыми помощниками кованная, из серебра, с ножками-змеями, а у змей глаза – живые и зеленым блестят? Место у ног Владыки?! рядом с сосудом Мойр, чтобы он… жребии…

– Жребии. Уяснил?

Он кивал по-другому – грациозно, выгибаясь с изяществом ленивой пумы. И белых кудрей не было, да и из глаз – не синева, так, легкая голубизна под аметистовой пленочкой…

А по восторгу взгляда вспомнился смертный сын Геи, ягненок на алтаре нашей с Атой игры: «За что вы так со мной?»

Мнемозина, богиня памяти, с которой я встретился глазами почти тут же, тихо покинула мегарон. Она вообще не любит ходить по чужим домам. Да и ей не особенно радуются: никогда не знаешь, что при ней подкинет тебе память. Вот и шатается Мнемозина, дочь Урана и Геи, все больше по поверхности, у смертных.

Чудовище, как все подземные.

– Те, кто грешил против воли богов и совершил много злодейств, будут получать воздаяние в Темных Областях, - Эринии переглядываются, фыркают оскорблено – чего выдумал. Младшая – Алекто – терзает бич и что-то горячо доказывает сестрам, те шипят и выпускают когти. – Прочие получат покой и забвение на полях асфоделя.

И – вот оно. Усмешки за вуалями Гекаты, насмешливые шепотки ее свиты, едкий смешок от мосластого Онира, сдержанное торжество тех, кто жадно ждал, еще более жадно, чем Оркус – милостивой подачки…

Пока я промахнусь. Хоть в чем-то. Пока можно будет смеяться.

Вот только в чем же я…?

«Ты просто забыл кое-что, невидимка. Мало карать преступников и отправлять оставшихся смертных в забвение. Тебе еще нужно что-то делать с праведниками».

– Нужно что-то делать с праведниками, – повторил я с оттенком недоумения и вслух.

Мне что – полмира огораживать, высаживать сады, дворцы строить, а потом еще и зазывать?! Грядите, праведнички, в царство мрачного Аида, тут хоть вином отопьетесь?!

Кровавость улыбок Гекаты была видна через вуали. Дружно заперхали в кулаки Керы. Харон, наматывая седую бороду на палец, смерил презрительным взглядом: праведники? а сопли тебе подтирать не надо?

– А м-может – в Элизиум их? – прошептал Оркус, дважды переломившись в пояснице. Обомлел от собственной наглости. – Там… Острова Блаженства и прочее…

– Какой Элизиум?!

Бог клятв где стоял – там и сел. Рот раскрыт. Глаза – с две бляхи от пояса.

В зале даже смешка ни одного не прозвучало: позастывали…

Нет, я безнадежен все-таки, наверное.

***

До Элизиума добирался невидимкой – чтобы не прицепился Эвклей. Этот бы нашел, что сказать – и об этих самых Островах, и обо мне.

«Твоей вотчины часть, твоего царства – а ты и не знал, что она есть?! Дурень!» Это для начала. А потом, небось, длинный перечень того, что он успел в этом Элизиуме понастроить.

Западный край подземного мира поднимался вверх круто: будто одну из кромок блюда с силой выгнули. Каменистую черную пустошь пронизывали ручьи – тоже черные. Стикс своевольничал в этой местности: разбивался на два, три русла, потом сливался в одно, образовывал пороги и водопады с вязкой, непроглядной водой. Мерные капли срывались с сырых базальтовых наростов: бух, бух – глуховатая музыка ударов, а больше звуков нет. Зеленым светятся какие-то мхи над головой и по валунам.

Я бросил вожжи неподалеку от дворца Стикс, из которого узкой лентой изливалась черная речка. Дворец – мрачный, гладкий, водный – разместился уже после широкого выхода, под серым небом и на серых же скалах в преддверии Эреба. Высокие колонны казались поднимающимися к небу фонтанами, море, подступавшее ко дворцу с северной стороны, не ревело и не бросалось: настороженно трогало скалы. Льдом здесь дышало все: даже лестницы и мосты, по которым можно было перейти с одной скалы на другую.

А в самом дворце орали. На два голоса: мужской и женский, и не успел я еще осмотреться и тронуться дальше, как в дополнение к крикам ударила гулкая оплеуха.

Стикс шагнула из своей речки почти сразу же вслед за этим: шла прямо сквозь воды, в длинном черном хитоне, со шлемом под мышкой и злая, как похмельный Посейдон.

Наткнулась на меня глазами и остановилась посреди реки.

– Муж? – спросил я.

– К Зевсу приревновал, дурак. Сто лет молчал, а тут вдруг заговорил. И Нику вспомнил, что на него не похожа…

Улыбка мелькнула и отступила с лица – коварной приливной волной.

– Ну, я и не сдержалась. Влепила. Небось, к тебе явится жаловаться. Карать меня за неуважение к мужу будешь, а, Владыка? На снисхождение-то хоть можно рассчитывать по старой памяти? Или сразу меня – в Тартар, чтобы никому уж спуску не дать?

– Могу твоего мужа – в Тартар. По старой памяти. Будет докучать – позови.

– Крониды союзников не забывают, а? – а усмешка нехорошая. И воды реки она ногой наподдала явно в сердцах, будто знает о чем-то. – Не надо, не позову. Пусть себе трус и мирный слишком – но ведь не побоялся же взять в жены меня, с таким-то именем[3]... А что на него находит – это можно потерпеть. Чтобы не быть одному - вообще многое можно терпеть. Что ты так смотришь?

– Не припоминаю за тобой таких речей раньше.

– А мы с тобой раньше и не разговаривали. Раньше ты был – мальчишка, сын Крона. Времена меняются, и теперь я рада буду приветствовать тебя в своем дворце или встать на твою сторону. Только ты ведь не ко мне во дворец. Не в Элизиум ли?

– Туда.

Мелькнула по лицу гримаса омерзения – смылась без остатка.

– Один?

– В компанию попроситься хочешь? Мужа позлить?

– Ну, мало ли. Может, на твои вопросы ответить. Или на лицо твое посмотреть.

И снова улыбка – воплощение холодного ужаса, мурашки по коже, будто уже окунаешься в ледяные черные воды.

Во времена Титаномахии любимой байкой на Олимпе было – как Паллант ухитрился жениться на Стикс. Вернее, как подземная титанида изловчилась женить на себе несчастного Палланта. Слухи ходили разнообразнейшие: и угрозы предполагали, и о каких-то зельях Гекаты шептались («Опоила и увезла!»), и просто «утащила, связала и заставила силой» слышалось то тут, то там…