Я не знаю, как это: когда друзья становятся слугами.

Не желаю знать.

Меропа молилась. Взывала в своей комнате к Афине – чтобы послала мудрости. К Афродите – чтобы уберегла ту, которая обезумела от любви к мужу.

Потом, после молчания, в виски толкнулось мое имя, воззвание ко мне – не от алтаря, без принесения жертвы, перед Меропой даже не было изваяния. Ей и не нужно было.

Дочь Атланта обращалась к сыну Крона.

– Аид, я знаю, что ты уже здесь. И знаю, что тебе все известно: не зря же мой дед – вещий Япет… Великий Владыка, я молю тебя об одном: будь справедлив в своем гневе, пощади этот город, не карай за оковы на твоем вестнике невинных людей! Пощади Эфиру и людей в этом дворце! О, Запирающий Двери…

Просьба, раскаленная страстью, отравленная отчаянием, иглой впилась в висок. Я остановился в коридоре (котором опять?), потряс головой.

Ты могла бы не захлебываться в рыданиях, дочь Атланта. Мне теперь незачем испепелять города и дворцы: война в прошлом, а поверхность – не моя вотчина. Я даже пощажу тебя – за то, что ты помнишь… вспомнила.

Вспомнила имя единственного, кто был дружен с Танатом Жестокосердным.

Может, в твоей памяти даже жив тот день, когда вы с подругами на празднике у Офриса обматывали ленточками дракона?

Мимо пробежала какая-то женщина – судя по богатому хитону, не из прислуги.

И судя по слепым от слез глазам – совершенно не соображающая, что покинула женскую половину.

– Аид Всемогущий! – шепот прерывался и захлебывался, и я повернул голову ей вслед: странно было слышать свое имя в таком тоне. – Персефона-владычица… избавьте же ее… пошлите ей…

Исчезла из поля моего зрения – на подгибающихся ногах, едва ли понимающая, куда идет. А может, понимающая. Жертвы приносить, куда еще можно идти с такими именами.

«Сын мой, – вспомнилось из далекого прошлого. – О, сын мой, Климен…»

И те же незрячие от горя глаза.

Порыв был бессмысленным, но я последовал ему и завернул туда, откуда выбежала женщина. Там слышались тихие перешептывания служанок и еще плач – детский и старушечий.

– Где мамка? – ныла девочка, которую тормошила бледная рабыня. – Мамку хочу! А чего ты плачешь, Макария ж не умерла еще. Ты же когда она помрет, не сможешь уже плакать!

Седая старуха – нянька или кормилица – приглушенно взвыла в подол собственного пеплоса.

И все боязливо оглядывались на приоткрытую дверь в соседний покой – второй Танат у них там, что ли, висит закованный?

Не Танат, но смерть.

Распухшее тельце вытянулось на одеяльце, и благовония не могли скрыть тяжкого запаха разложения, которое обычно сопутствует заражению ран. Девочка умирала мучительно – в гниющем коконе собственной плоти, и губы уже были синими, как у покойника…

Улыбающиеся губы.

Глаза – живые, хоть и затуманенные болью.

И сиплая песенка сорванным и уже совсем недетским голосом:

За тихим морем

Воздвигся остров.

Там – край без плача,

Приют для смелых.

Иди же, воин

И будь бесстрашен.

Покой да будет

Тебе наградой…

Может, слышала от кого-нибудь – в прежние времена.

Теперь я понял, почему ее оставили одну. Если уж Аиду Безжалостному стало зябко при виде этой картины…

«Макария, – вспомнилось, – бедненькая сумасшедшая».

– А мама в тебя не верит, – вдруг сказала девочка. Ее улыбающиеся глаза были обращены прямо на меня. – Я маме говорю: ко мне невидимка пришел, ты его позови! А она мне не верит и плачет. Только я ей это уже давно говорила, когда у меня не болело ничего… Это я запуталась. Или ты задержался?

Она говорила связно, иногда прерываясь, только чтобы глотнуть воздуха – это странное создание. Чаша, наполненная даром, который приняли за безумие.

Макария. Блаженная.

– Я задержался, - сказал я из пустоты.

- А мамка взывала к Аполлону, – почему-то похвасталась девочка. – Чтобы он пришел и меня вылечил. Она смешная, да?

Распухшие сине-багровые пальцы правой руки сложили ножницы: чик-чик. Отрезали невидимую нить.

– А нянька еще смешнее. Она в самом начале меня пугала, что если я не стану есть, то за мной придет страшный воин с железными крыльями и мечом. А он же не придет, он в подвале сидит, и меча у него нет… И вообще, смерть – не такая.

– Какая?

– Краси… красивая. Как, - подбирает сравнение, – Афродита. Или Афина. Или как ее мама. У нее волосы рыжие с красным и блестят, а глаза у нее черные, и она ходит в красивом хитоне. И она улыбается… всегда улыбается… даже этот, как его, который в подвале, он ей любуется… а ты ему скажи, чтобы не заглядывался, а то он со своим мечом… не-се-рьез-ная пар-тия.

Дрогнули губы, выполняя давно забытое поднятие вверх – чуть заметное. Престол Олимпа – когда я в последний раз улыбался?!

Танат не умеет любоваться, но тебе этого не знать, маленькая блаженная, ты погружена в свою сказку…

– Скажу.

– И у нее еще руки теплые. Она приходит, к кому больно… или к детям, или к старым людям… она садится, как мама, рядом… руку положит на лоб – рука теплая, хорошо… И улыбается, и рассказывает сказки, и ты тоже улыбаешься потом и… и никакого меча… И ей поэтому молятся и жертвы приносят, и зовут ее, чтобы она пришла…

– Как ее зовут?

– Как меня. Она потому что блаженная. Говорят: «Макария, подари облегчение!» Еще подземным владыкам молятся, чтобы ее послали, а не этого, из подвала… Она ко мне придет. А почему ты грустный, невидимка?

Потому что такой богини нет. Смерть приходит ко всем одинаково – с острым свистом клинка, только из воинов жизнь на поле боя разрешено выдирать еще и Керам – когда Танат не успевает ко всем. И нет той, которая согласилась бы на это, – потому что для такой участи нужно родиться в подземном мире, а он не порождает ничего милосердного. Про прекрасное уж не говорю.

– Жребий такой.

Девочка уважительно протянула: «А-а-а-а», – и замолчала. Грудь у нее поднималась совсем слабо, и непонятно было, как она так долго могла говорить.

– Если ты ее встретишь – ты ко мне ее пошлешь?

– Разве ты хочешь стать тенью?

– Хочу.

– Почему?

– Потому что тогда я выпью из Леты – и не буду помнить, как было больно… А может, я в свиту попрошусь… меня же зовут как ее…

И напела еще пару строк из песенки, но тихо – я не расслышал.

«Больно» – это она не о том, что сейчас, а о том, что видела. Что видела?

И почему мне не хочется об этом спрашивать?!

«Гипнос…» – пошевелил я губами. Нить маленькой блаженной перерезана, и исцелить ее не взялся бы сам Аполлон. Но я, как-никак, Владыка.

Вышел из комнаты – бесшумно, бог сна знает свое дело и никогда не отлынивает, если его зову я.

– А мама… плачет, – донеслось из-за спины сонное бормотание девочки. – Мамы такие… смешные…

Она уснула как раз вовремя.

Так же вовремя, как я вышел из комнаты.

Так же вовремя, как подумал: где носит Ареса?

Первенец Геры и Зевса выступил на сцену.

Блистательно: раздался полный ужаса вопль, чей-то смертный хрип (все равно ведь не умрет!), загрохотали тяжкие шаги, а потом – копьем наотмашь – ударил насмешливый голос, раскатившийся по всем коридорам дворца:

– Вы, видно, решили поучиться уважению к богам? Они прислали меня быть вашим учителем!

И визг: Эниалия наверняка распознали.

Его было просто распознать, потому что он явился в своем истинном обличии. Сначала. Этого хватило, чтобы стража, выбежавшая ему навстречу, просто сгорела, заодно с десятком рабов. Обожженные тела шатались по двору, вопя от невообразимой муки и взывая к Аиду Милосердному (меня озадачил новый эпитет), а Арес, ослепляя блеском шлема и пурпуром плаща, шел по коридорам, мановением руки сворачивая шеи тем, кто осмелился попасться на его дороге.