– На войнах – тоже? – глухо переспросил я.

– На войнах. От болезней. От старости. От ядов. Или от божественного гнева. Не умирает больше никто.

Я сам знаю это. Я слышу это – одним сплошным воплем, разрывающим виски, единой просьбой послать то, чего раньше они боялись больше всего – избавление… забвение…

Смерть.

– Живут с перерезанными нитями?

– Верно, Владыка.

– Нет жребия – нет судьбы – нет смысла. Нет цели. Мертвецы со стучащим сердцем.

– Верно, Владыка.

– Я глупец.

– Верно, Влад… ой.

Крылышки таларий[1] забились в предсмертной агонии. Ты это кому сейчас?! – возмущенно спрашивали крылышки у хозяина. Ты своей башкой в широкополой шляпе хоть немного дорожишь?!

Гермес, видно, решил, что хуже уже не будет: решительно спустился и выпалил как на духу:

– Когда они начали понимать – первым делом бросились молиться отцу. Чтобы пощадил. Потом Афине, мне и остальным. А мы сами не сразу поняли… праздник еще этот, приготовления. Да еще Гера говорит: как это, они молятся, потому что не умирают? О чем они тогда просят? Думали даже, что очередная шутка Мома.

А теперь они начали молиться тому, к кому не прибегали веками. Может быть, случилось несколько новых войн…

А может, голод или мор, жертвы которого ходячими трупами шатаются по улицам.

– Земля нынче – царство Лиссы-безумия, – прибавил Гермес, виновато пожимая плечами. – Отец гневается. Праздник, понимаешь, а тут по всей земле – вопли и дым с алтарей. Сколько раз уже посылал, так…

Так Гермес же не дурак, чтобы соваться ко мне, пока я разгневан невесть чем.

Нужно сказать спасибо, что Громовержец сам ко мне не заявился. Праздник, конечно. А может, и не счел положение таким уж важным…

– Я только посланец, – напомнил Гермес, пытаясь в уклоне уйти из-под моего взгляда, как из-под меча. – Отец просит: сделай ты что-нибудь с этим своим… пусть заканчивает прохлаждаться и расчехляет оружие.

Они, значит, думают – все так просто. Пойдет Владыка к «этому своему», даст нагоняй, а «этот свой» перестанет отлынивать, расправит железные крылья, и…

– Я не знаю, где он.

Крылья на талариях свернулись в трубочки. Шляпа на голове посланца Олимпа начала медленно приподниматься: это становились дыбом волосы.

– Как? – довольно глупо спросил он. Даже не «что?!», а именно так, нелепо.

Тяжелый взгляд – уже не меч, а молот Гефеста. Думать-то ты умеешь, племянник? Или голова – шляпу носить?

Или, подобно остальным, полагаешь, что речь – о моем подданном, второстепенном божке. А не о сыне Эреба и Нюкты, рожденном в наказание этому миру?

– Ой-ёй, – проявил редкостное понимание Гермес. – Он что, давно тут не появлялся?

Мне бы знать, сколько Убийцы не было. С момента моего становления как Владыки он являлся редко – я списывал на обилие работы. После начал пропадать годами, но отзвуки его меча приносились с земли – стонущими тенями.

Теперь вот и меч вложен в ножны.

– Пошли кого-нибудь другого, – заикнулся Гермес.

– А ты знаешь, как прервать жизнь?

Душеводитель поскреб подбородок и задумался.

– Есть же Керы. Они тоже тени исторгают… вроде как.

– Только на поле боя и только когда там Танат.

Они в тот миг – будто отростки его клинка. Слышал из их перешептываний, что это редкостное удовольствие и ничто, будто бы, не сравнится, со вкусом горячей крови в момент, когда из тела исторгается душа…

– Неужели никто...

Никто, племянник. Как никто не может насылать сон, кроме Гипноса, и безумие – кроме Лиссы. Как не заменить возницу на колеснице Гелиоса (подумать страшно, что случится) или не отдать покрывало Нюкты в другие руки…

Это нас можно менять тронами и жребиями сколько угодно. А первобогов и их детей…

Я молча протянул руки за шлемом. Коротко свистнул (Гермес поморщился и придержал шляпу), подзывая колесницу.

– Мне-то что делать? – напомнил о себе племянник.

– Что всегда.

Приносить вести, лгать и успокаивать. На этот раз – рассеивать гнев Громовержца, уверяя, что все случившееся – мелкие неурядицы в моем царстве, а праздник в честь окончания Титаномахии можно начинать без промедления…

Подумаешь – Танат куда-то запропастился!

– Ты его только сгоряча не убей, Владыка! – весело полетело вдогонку. Надо полагать, в качестве прощальной шуточки. Убить Убийцу…

Не убью – нет. Но кто сказал, что не покалечу?

Застоявшаяся в конюшне четверка выкатилась на поверхность с победным ржанием.

* * *

На Олимпе – праздник. Виной литься нектару и амброзии, звучать златой кифаре Мусагета, голосу поющей Афродиты и подпевающих – муз. Смеяться богам над проказами Гермеса, шутками Гефеста, фокусами Диониса. Звенеть веселью – столетие минуло с той поры, как Крон повержен в недра Тартара!

Веселье не затмит черный, похожий на пожарный, дым с алтарей.

– Ищем, – запинаясь, бормочут Керы, которых я вышвырнул на поверхность силой – нечего прохлаждаться внизу.

– Ищем, – руками разводят Эринии.

Даймоны, демоны, духи, чаровницы Гекаты: «Ищем, ищем, ищем…»

Я не ищу. Сунулся раз – мне хватило.

Пустые глаза тех, у кого перерезаны нити. Бессмысленность в каждом жесте. Отрывистость несвязных слов. Бесцельность: «Я шел. Куда я шел? Что? Зачем мне мясо?»

Умирающие, не могущие умереть. Хрипы, стоны, разлагающиеся заживо тела, которые нельзя даже сжечь: не берет огонь без клинка Убийцы. Горловой клекот в горле – рыдания. Мое имя, долетающее со всех сторон.

Дети.

И Лисса-безумие, с упоением наворачивающая круги вокруг плачущих матерей: «Служу, а как же!»

Всё, хватит.

Наверное, покажись им Убийца теперь – они бы ноги ему обслюнявили. Меч бы облобызали сотню раз. Крылья бы позолотили.

Вот только Танат не торопится навстречу этой почетной участи: исчез, будто не рождался, и многократное «ищем» раздражает меня с каждым днем все больше.

Конечно, ищем – что еще остается?!

– Ищут, – заверяет венценосного отца Гермес, глядя до прозрачности честными и совсем не косящими глазами. – Уже почти нашли, можно сказать.

В ответ долетает полный сдержанного гнева рокот грома:

– Что он там себе думает? Где его посланец?

– Не гневайся, Панамфайос[2]! Эта история запутаннее, чем пряжа мойр. Кстати, о мойрах – будут ли они веселиться вместе с остальными? А то ведь такой праздник, а Клото так точно с прошлого раза на нас обижена за то, что забыли позвать. А как быть с Дионисом? А…

Гермес язык стесал в попытках потушить гнев венценосного отца. Правда, признает: если бы не пресловутый праздник – ничего бы не вышло.

– Может, мне самому поторопить брата? – рокочут гневные небеса.

– Зачем? То есть, не гневайся, Стратий[3]… но зачем сейчас? Неужто оставишь гостей для мелочи, не стоящей твоих усилий?! Мало ли, кто там пропал из свиты твоего брата – найдется, а ты пока… я не рассказывал о новой игре, которую придумали в Спарте?

Кипит в небесах многодневный праздник. Сладким вином разливается на радость музам и богиням златострунная кифара Аполлона. Шутки, игры, соревнования, наверняка опять Арес с Гефестом в борьбе сцепились, а Афина и Артемида соревнуются в умении держать копье.

Земля и небеса единым хором славят давнюю победу над Кроном. Устраиваются игрища, приносятся праздничные жертвы…

– Не гневайся, Телейос[4]! Видишь – все уже и налаживается понемногу…

Мольбы приутихли – еще бы, быстрокрылый посланец богов пронесся молнией по городам, излетал храмы, перетряс всех пророков и оракулов, требуя одного: не злить Зевса напрасными стонами. А то на Олимпе, знаете ли, празднуют, а когда Громовержца отвлекают от пира воем с земли...