– А ну! – заревел так, что до Тартара долетело. – Телеги разгружать – у меня у входа поставлены!

Спасения не было никому – запряг всех, кого увидел: даймонов, чудовищ, крылатых собак, кого-то еще из свиты Гекаты, даже сыновей Гипноса! Легкокрылый, икая от смеха, потом в ролях показывал, как Ехидна на себе тюки таскала.

– Главное, жмурится от солнца, орет, мол: да я! Я дочка ночных первобогов! А этот распорядитель ей: а хоть ты из самого Хаоса вылезла – не забудь еще вон тот сундучок захватить!

За день хозяйственный божок переволок в кладовые все мои трофеи с Титаномахии («а то что их, твоему братцу оставлять, ага, пусть подавится!») и потом только явился к своему Владыке.

– Ах ты ж, тварь белокрылая, – проникновенно сказал он вместо приветствия, но не мне, а Гипносу. – У тебя царь в пустом дворце и без свиты сидит, а ты со своей чашечкой маешься?

Потом подошел, тяжко сопя, поглядел на меня. Поскреб лысую, блестящую от жира макушку.

– Тебя, дурень, кто учил по-царски одеваться? А? Хламис нацепил – да ты б еще в мегарон своих лошадей припер!

– Я ведь могу и в зубы, – отозвался я, душевно радуясь тому, что свидетелей этому разговора, кроме Гипноса, нет.

– В зубы – это ты можешь, проверено. Иди, я там тебе фарос багряный приготовил, сандалии и хитон поприличнее. Хоть выглядеть будешь Владыкой.

Я стал выглядеть Владыкой, а Эвклей унесся распоряжаться, и дворец ожил в одночасье. Засветились пустые и жалобные окна, наполнились топотом спорых ног, шелестом крыльев, стуком, грохотом роняемой второпях мебели…

– Кресло туды! Туды, я сказал!!

– Тюки с тканями в нижнюю кладовую! В третью! В третью слева!

– Где там Гефест? Пусть глянет мегарон – там же помереть со стыда можно!

– Чаши расставишь по столу, да гляди – все посчитано!

Эвклей пирожком катался по всему миру. Жуя и отплевывая кости, ухитрился набрать какой-то прислуги из дриад, живущих в ивах по берегам Коцита, с Ахероном договорился, поставил над дриадами поколоченную в очередной раз Горгиру…

Дворец бурлил котлом над вулканом, и в котел чья-то мощная рука все подкидывала новых специй для царственной похлебки, и Ананка все не умолкала.

– Харон себе на уме, невидимка. Он не признает Владык и мнит себя чем-то вроде хранителя спокойствия в здешних подземельях, а ты для него нарушитель покоя.

Седобородый сын Эреба и Нюкты вместо приветствия выпалил мне в лицо все то же:

–Забыл тут что-то?

Я нахмурился и не ответил.

– А если не забыл – то ступал бы наверх к братцам, – заявил Харон, беспечно сплюнул мне под ноги и побрел к выходу из дворца.

– В Тартар, – с надеждой просвистел Гелло из угла.

– В Тартаре хватает дураков. Пусть себе. Вреда от него пока нет.

– Зря, – жарко дышит в затылок Ананка, а Тартар хихикает черным оскалом, теперь почти незаметным из-за высоких, окованных железом стен работы Гефеста. Черная туша небытия ворочается за смешной преградой, норовит надавить на плечи посильнее…

Эринии-карательницы являются к окончанию приема. С занятым видом и бичами наперевес: им, знаете ли, пора наказывать грешников за преступления, люди медного века вовне совсем распоясались, а что тут Владыка объявился… ха, Владыка, тоже. Кто еще знает, надолго он или нет.

Эриния Тизифона насмешливо оглядывает неотделанный мегарон, ее сестра Мегера цедит слова приветствия – сыплет двусмысленностями; младшая Алекто теребит кнут и бросает осторожные взгляды из-под зеленоватых прядей, кожистые крылья на спине беспокоятся.

– По вкусу, видно, царь, – заливается Гипнос-зараза (в мире сейчас, небось, недосып: бог сна как присох к моему креслу). – На меня так в жизнь не смотрела.

Оркус, бог лживых клятв – вот кто полон почтения. Расстилается услужливым ковром под ноги; готов подмести мегарон расшитыми одеждами; глазами с поволокой, кажется, сожрал бы – бездна обожания. И девический румянец в полную щеку – тьфу ты… ясно, почему Гипнос так хихикает.

– Врет, – шипит Гелло. – Гад. Друг Гекаты. Куснуть?

За Оркусом – еще полсотни, детей его, что ли. Все с такими же обожающими взглядами, всех не перекусаешь…

Вплывает бледным подобием асфоделя закутанная в блекло-золотое Лета. Смотрит равнодушно-бездонными глазами. Рада приветствовать Владыку. Как там его. Сына… э, как там его. Брата… в общем, пришла на Владыку посмотреть. Добро пожаловать к речке, речка называется…

Умолкает Лета, бездумно перебирая кисточки на богатом плаще. Беспамятство во плоти…

Да сколько угодно – я скоро так сам свое имя забуду.

Эвклей настойчив и тверд – хоть на трон сажай. Таскает Владыку с собой, попробуй – отопрись. Где ставить конюшни? Ты хоть знаешь, сколько у тебя кузниц? А недра, полные богатств, видел? А вот, переходы на западе – что, и там не бывал? Дурень. Вот же – там золото, а там-то изумруды, а восточнее гранаты. Где сад разбить? Братьев своих в Тартар посылай, а мне дай делать мою работу.

И ведь жевать же еще успевает, – неустанно трудясь на мое благо. А может, на благо первородного Хаоса.

Хаос царствует во дворце, не желая допускать меня к правлению. Расписывают стены; Гефест снует с молотом то там, то здесь; в гинекее опять кто-то прячет вино; где-то визжит рубанок, а где-то предсмертно – хряк…

– Что, невидимка? Думал, царствовать легко?

Эвклей неотступен и убирается разве что с дороги Таната, так Убийца, как назло, в делах и почти не появляется. Отобьешься от желающих принести поклоны Владыке, запряжешь колесницу – тут же рядом объявляется сочно жующий распорядитель.

– Колесницу сам запрягал? Конюхов тебе мало?

И – дела, поток, пошире Стикса. Нужно замостить дорогу ко дворцу. Не «плевать», а замостить! Харон, скотина, путается под ногами – сунул бы ты его в Тартар, а? Темные Области надо бы куда-нибудь пристроить – портят весь вид рядом с дворцом. Помощничков бы сюда, есть на примете три-четыре гарпии… Ворота нужно бы поставить, а то ты их как снес тогда сгоряча… кто тебя так учил добром распоряжаться, а?! Эй, с тобой разговариваю! Ты где?! Сними свой проклятый хтоний! Кто тебя, заразу кронидскую, учил невидимкой со своей же колесницы сигать?! Э-э, ты колесницу-то останови, невидимка-а-а-а!

Из Стигийских болот являются, наконец, жильцы – шествие чудовищ растягивается то ли на два дня, то ли на три. Дышат огнем, слизью пачкают пол, грохочут копытами. Гелло доволен по уши – родня. Владыка сидит на заменяющем трон кресле. Рожа у Владыки страшнее, чем у Гелло: плотно стянута в маску неприветствия, Аид Ужасный как есть.

Чудовищам, вроде, нравится.

– Мелочь, – хмыкает Ананка. Через минуту снова: – И это мелочь. И на этих внимания обращать не стоит. А вот…

Обращать внимание стоит на Ламию, Эмпусу, Ехидну. Правда, царю все равно. Царь оперся щекой на кулак, упер взгляд в потолок и решительно не отличает одну тварь от другой.

– Ничего-ничего, – тарахтит над ухом легкокрылый Гипнос. – Я когда после пира в этих болотах проснусь, то тоже путаюсь. Видишь, вон копыта ослиные, а улыбка кокетливая? Это у нас Эмпуса, обычно себя в свиту Гекаты относит. Оборотень – хоть в корову, хоть в красивую девушку, хотя вот в красивую девушку она редко почему-то перекидывается, а жаль. Женщин пугает, из юношей кровь сосет – нормальная дрянь, стало быть. Вот у той тело как у змеи, а сверху как женщина – это Ехидна. Обиженная, ну, про тюки я тебе уже рассказывал. Все мужа себе никак не отыщет, ты гляди, Владыка, захомутает! Уж лучше б с Ламией, она хоть хорошенькая – видишь, позади Ехидны (ну конечно, за таким задом армию титанов спрятать можно!). Только у нее малость сдвиг – она, знаешь ли, была любовницей Громовержца, а Гера как-то прознала. Напустила на нее безумие – так она своих детей поубивала. Теперь вот чужих крадет. Украдет, сожрет, потом плачет. Нет, я понимаю, что каждый по-своему развлекается, но я бы все-таки…