Собака вывернулась из двора, учуяла азарт колесничего – рванула за колесами, истошно лая. Молодая, глупая, белолобая, но с быстрыми лапами и звонким голосом: «Кус-ну! Кусну! Следом! Вскочу!»

Юность, не надо. Не шли гонцов и уж тем более не являйся сама, я простился с тобой на руинах старого мира. Я не ждал тебя здесь. Владыкам нельзя быть молодыми, – Ананка не говорила мне этого, я понял сам, наш удел – зрелость… мудрость…

Город закончился резко, только мелькнула стена с любопытными солдатами. Собака гавкнула в последний раз позади. Юность отставать не желала: крылом, порывом ветра в лицо: какая тебе мудрость?! Здесь?! Слушай, как пахнут травы! Как течет кровь земли под копытами лошадей! Смотри, как мелькают деревья и дикие цветы – разве во всем этом не больше мудрости?!

Колесница Посейдона виднелась на горизонте пыльным вихрем. Столкнись с таким – падальщики потом забегаются твои кости собирать. Аластор было дернул вперед, сбивая с шага Никтея – я натянул вожжи в правой руке. Напоминанием: до Коринфа еще далеко. Посейдон рванул всем на удивление? Так на то он и Посейдон. А мы потихоньку следом прогуляемся.

Дорога влюбленной змеей ластится к копытам и колесам. Машут рукавами одинокие кипарисы – передают привет родичам в подземном мире. Облако пыли – колесница брата – приближается, но я все еще держусь в двух-трех стадиях.

То отставая, то нагоняя.

Достаточно близко – чтобы слышать яростный крик Жеребца, смакующего скорую победу.

Достаточно далеко, чтобы не глотать пыль.

Небо впереди загородилось холмами, по правую руку выскакивают макушки гор, все в проплешинах лесов.

Коровье стадо – пятнистое, мычащее тело, по левую руку, проносится – не успеешь увидеть.

Мелькает дорожный столб – герма[7] подмигивает внезапно закосившим глазом. «Как, дядюшка?»

А юность увязалась следом, не отстает. Крылатая и приставучая, так и норовит схватить за виски.

Нашептывает невнятно: «Ты чувствуешь вкус ветра? Пей его, пей всей грудью, до слез», – и ветер, в сговоре с ней, оборачивается глотком просяного пива – небожественного напитка солдатского прошлого.

Шепчет: «Слушай удары копыт, шум травы», – и подлые метелки дикого овса шелестят прямо в уши, где-то заходится малиновка, которую я не должен был слышать, и бьются, касаясь дороги, девять сердец…

Восемь черных копыт и одно – мое собственное сердце.

Я заставляю синорис ускориться, сближаюсь с Посейдоном на стадию и слышу его гневный вопль, и ветер, на миг обернувшись союзником, швыряет надоедливой юности складки хламиса с вышитыми лошадями в лицо. Но она не унимается, не отстает.

«Смотри! О, смотри! Смотри на просторные равнины, на отблески солнца в горных озерах, на то, как дымят пастушьи костры, на голубые небеса – видишь, их сбрызнули зеленым?!»

Я слизываю соль с губ. Божественные кони несут много быстрее обычных, и я смотрю только на дорогу впереди – изредка взглядывая на облако, несущее брата к проигрышу. Но непостижимым образом – вижу.

Вижу ягоды можжевельника на кусте при дороге; копыта сатира, торчащие из другого куста; заплутавшую овцу, тыкающуюся мордой в заросли маквиса; сокола, камнем падающего за неосторожной мышью…

Издалека подмигивает костерок, и в небо поднимается дым жертвоприношения.

Валяется на обочине подранная, забытая хлена, а рядом с ней – выщербленное колесо от телеги. И мякиш лепешки, на который слетаются птицы.

Группа охотников выходит из леска – наверное, молодые, потому что вслед за колесницей несется свист и крики: «Видали, как?!»

Крикам колесницу не догнать. От нее уже юность вот-вот отстанет. Посейдон там, впереди, орет гневно и хлопает бичом по спинам лошадей, и мне приходится еще ускориться – просто чтобы не потерять его из виду – и пальцы ненужной соседки соскальзывают с гудящих висков.

Девять сердец – о дорогу. Деревья мелькают колесными спицами, выбоины не успевают кинуться под колесницу, камни разлетаются, брызгая искрами о спины своих собратьев.

О чем думать колесничему, пока он держит вожжи? Пока стоит в своей стихии?

Кроме ветра, травы, равнин, неба?!

Кроме пыли под копытами лошадей?!

Дорога ветвится: троится, двоится, скособочилась герма, и на грубо вырезанном лице – гримаса. Развилка распахивает ладони, шевелит пальцами, без слов спрашивая: может – свернешь? Можно направо, а можно налево.

Или свой путь проложишь? А то кто ж знает, что там, впереди.

Но я не останавливаюсь на развилке: направляю колесницу туда, где дорога стонет, изнасилованная тяжестью упряжки Владыки Морей, где ярость Посейдона обращает милые, женственные округлости дороги в повыбитые ямы, которые приходится объезжать, где с корнем выворачиваются деревья, потому что терпению Посейдона пришел конец, потому что мы уже на полпути, и он понял, что я не отстану…

Но я отстаю – еще на пять стадий, так, чтобы почти потерять его из виду. Мне не сложно ехать по его следам: по избитой дороге, разметанному из стороны в сторону стаду овец, клочьям белой пены с холок коней…

Лежит перевернутая колесница – не простая, с позолоченными спицами, с затейливо изукрашенными резьбой бортами. Жалобное ржание разносится окрест: постромки перепутались, каурая лошадь силится встать на ноги, белая дергается, придавленная ее тяжестью, с мукой косит покрасневшим глазом на возницу.

Возница сидит, привалившись к ближайшему дереву, с удивлением пялится на свой живот, в котором – удивительно четкий след.

След трезубца.

Мою колесницу он провожает оторопевшим, тускнеющим взглядом, ничего, скоро свидимся, только не спрашивай у меня, как вышло – что ты молился Жеребцу перед отъездом, а он вдруг не внял.

Лучше бы ты не молился. И не попадался бы навстречу. Черногривый не любит, когда ему загораживают дорогу.

Колесница его объята уже не пылью – черным облаком. Наверное, сообразил оглянуться и посмотреть зорким божественным взором. И вот – окутывается мраком и под бой копыт-барабанов уносится к горизонту, туда, где Уран смыкается с прошлым…

«Меня не догнать!» – лупят копыта упряжки Жеребца. Правдиво лупят. Гордо. Прочь с дороги: едет не абы кто – эпоха во плоти! Божественность, и умение бить напрямик, и мощь, и власть – свились в одно и несутся к победе!

Эпохи заканчиваются с течением времени, брат. Крон знал это, потому и смеялся тогда, в последнем бою на горе Офрис. Вот он стоит – отец, одиноким камнем, вехой застыл на обочине, делает полный угрозы жест вслед: «Рано или поздно, сынок!»

Ветер сливается со временем, стынет на губах привычным полынным привкусом. Вместо дорожных столбов – знакомые фигуры прощально вздымают руки.

Офиотавр – кучерявый барашек, вместо сердца – алый след секиры: «Дядь Аид – а война – это весело?». Весело, малец, особенно весело – когда она заканчивается. А так – пожалуй, очень даже скучно.

Титий – старый противник: «Что, станцуем, а?!». Натанцевался уже, сиди теперь в Тартаре, думай, что тебе танцевать мешало.

Левка – неморской ветер треплет зеленую ткань, желает унести и запутать в небе серебристые пряди: «Не останавливайся, только не останавливайся…» Левка, они подавались своим смехом. Мне уже некуда останавливаться. Когда колесницу разгонишь как следует – лошади бегут сами собой, не чувствуя расстояний и времени.

Прометей – на боку кровавая, вечно гноящаяся рана, глаза полыхают божественным провидением: «Я… я знаю, кто свергнет Зевса!» Заткнись, прозорливец, опусти взгляд, я сказал, что это буду не я. Можешь подавиться своими пророчествами.

Какая-то полненькая нимфа – сладкая свежесть в каждом вдохе, черно-зеленое покрывало волос, приветственно задирает хитон: «Помнишь меня, Подземный?» Не помню. Забыл. Ты вообще кто?!

Мом-насмешник улюлюкает, демонстрирует срам, совсем после смерти обнаглел: «Го-го! А с кем это Владыка разговаривает? А что это у него с головой?»

С кем надо, с тем и разговариваю.

Чужими, смертными губами я шепчу ответы – себе и своим вехам, потому что наша эпоха прогибается под напирающим другим временем, и значит – нужно возвращать долги, нужно отвечать, чтобы войти туда, в это время, без лишней тяжести на плечах, а то там и так чересчур много скопилось.