Конечно. Властителя смертных и бессмертных поймал у своей жены незадачливый муж, который должен бы на коленях за такое благо хвалы возносить. Дий-Отец оказался вором, между тем как он может быть только правым – и он принял облик Величия, которое не может быть вором. Чувство собственной униженности – застали как сатира с нимфой в кустах – требовалось растоптать. Попрать его гордостью и оскорбленным тоном. Задавить божественным гневом.

И выместить на мне.

Я сделал несколько шагов назад, позволяя ему выйти из грота, не спуская с него тяжелого взгляда.

– Я мог бы найти для тебя другой тон, Кроноборец, – процедил, – явись ты к другой женщине.

Нахмурилось небо над головой – запузырилось свинцовыми тучами, прикрывшими колесницу Гелиоса. Зря, братец. Так я чувствую себя гораздо лучше, у меня ведь там темно, знаешь?

– Не играй роль Мома-насмешника, Аид, все знают, что ты мало ценишь жену. Ты давно искал предлога, не так ли? Предлога выйти против меня?

Обожгло пощечиной. Изящно, младший. Вот уже я и бунтарь, который жадно ищет причину накинуться на Зевса-Справедливого. Сейчас он помянет мой жребий, и порочный круг замкнется: я окажусь неправым.

– Ты мечтал об этом со дня жребия!

Ему не нужна была молния: он весь пылал праведным негодованием, выжигая глаза своим блеском. Из грота долетел полузадушенный стон Персефоны: она смотрела на нас, кусая пальцы, она слышала последние слова, она знала, что они обозначают: не один на один. Одиннадцать и один. Одиннадцать против одного…

– Кто из нас здесь Мом, Зевс? А ты давно ли мечтал посягнуть на мое ложе?

Сверкнуло в небесах: то ли Гелиос попытался выглянуть и узнать, что происходит, то ли молния летела к своему хозяину.

– Бросаешь мне вызов, Аид?

Небо словно снизилось, кипя тучами, как котел с кровяной похлебкой, небо стало почти ночным, напоминая свод родного мира, и смертные, должно быть, бросились приносить жертвы Зевсу-Вседержителю – чтобы не гневался, чтобы уберег от участи сойти в царство мрачного Аида.

Молния появилась в его кулаке – такая же, как когда-то – на отца…

Я стиснул побелевшими пальцами явившийся на зов двузубец.

Столкнулись взгляды – молния ударила в неизбывную тьму.

Зря, брат.

Знаешь, ты, конечно, кроноборец, но не всемогущий. На заре времен я болтал с тем, что сильнее тебя, ты ее не слышишь, но она у тебя за плечами сейчас… всегда. Ты думаешь, что у тебя нет твоей Ананки?

Ну, так я могу побыть за нее – слышишь, младший?

Он не слышал.

И за плечами у него косматой горой вставала мощь.

Распахнутые дымчатые крылья орла – тяжкие тучи, и яростные молнии, дожди и грозы, облака и туманы, и власть повелевать всем живым и бессмертным.

И мой мир шагнул, густея за спиной, обнимая за плечи. Припал на передние лапы, оскалив клыки, глядя горящими глазами. Стикс и Флегетон, Ахерон и Лета, Танат и Геката, чудовища и тени, и власть повелевать всем умершим.

Жизнь и смерть сошлись ради ничтожной причины.

Нет. Причина была бы ничтожной, если бы схватились муж и обольститель, в такой же борьбе невольно растут ставки. Что ты ставишь, брат?

Власть, которая мне не нужна? Твое величие?

Моя любовь? Нет, это я не готов поставить, это слишком дорого против власти…

Мысль мелькнула – и нырнула в Лету, та как раз была за плечами. Смерть стояла против жизни – выпроставшейся, сияющей, обжигающей гневом. Во всем своем ужасе и во всем бессилии, мне не выиграть эту битву…

– Бросаешь мне вызов, Аид? А чем будешь бить?

Младший против старшего, младший над старшим, чем мне бить, чем можно бить, что для него Стикс и Флегетон, что весь мой мир, вздыбивший шерсть рядом со мной, какое оружие…

«Чем будешь бить, невидимка?!» – полузадушенный выкрик Ананки за плечами сквозь века.

Брось, Аид, негромко и вкрадчиво сказало что-то. Ты знаешь ответ. Ты догадался еще когда подслушивал разговор жены с Гекатой, просто струсил, потому что это – последний шаг, крайнее средство, как выпустить Гекатонхейров…

Да. Как выпустить Гекатонхейров.

Прости, брат. Вечно мне на ум приходят крайние средства. Наверное, это мой характер.

Но ты же, наверное, знал, с кем связывался.

– А кто тебе сказал, что я буду бить сам?

– Кто же, если не ты? Двинешь на Олимп армии чудовищ?

Он почти смеялся надо мной, а мне почти жаль было прерывать этот смех.

– Зачем? У меня под рукой более действенное средство. Пропасть глубже аида. Армия, страшнее чудовищ.

Насмешки в глазах Зевса как не бывало. Выпад отражать нечем, кроноборец? Так посмотрим, как тебе завершение этого выпада.

– Я открою Тартар. И тогда сомневаюсь, что Сторукие удержат то, что внутри, – тоном ниже, глухое шипение, – удержат всё, что внутри…

Донеслось ли до него неверное эхо, жуткое «рано или поздно», прошедшее сквозь века? Может быть, этого было и не нужно: орел опустил распростертые крылья, в глазах Громовержца явилось эхо колебания.

– Ты не пойдешь на это.

И сам не верил в то, что сказал. Я умел быть убедительным.

А уж моя слава была еще убедительнее меня.

– Так ударь меня, – заключительной оплеухой, – брат.

У него был яркий ум – яркий, как его оружие. Он понял, что для величия не время, как и для оскорбленного тона. Он видел, что осталось только – выйти из боя и присоединиться к остальным десяти…

Несколько мгновений – мы, Крониды, умеем длить мгновения вечностями – смотрел мне в глаза. Потом поднял ладонь, разжал – и с нее испарилась молния.

– Радуйся, брат, – промолвил с добродушной усмешкой. – Все слухи были ложными. Я дал Персефоне лучшего из мужей. Я ухожу со спокойным сердцем.

Мастер лжи – Ата могла бы позавидовать. Он опять в своем праве: это было испытание, Владыка испытывал своего брата, брат все выдержал с честью, Владыка может уходить…

Ушел.

Шагнул назад, окутался темным облаком, тучей, оторвавшейся от тех, которые висели над головой, – и исчез. Вознесся.

Не оставив после себя чувства радости.

Воздух остро пах свежестью, а может, растворенной в нем молнией.

Я передернул плечами. Махнул рукой – мир, бестолочь, так и рычал рядом со мной, готовился еще кого-то терзать, сжался пружиной рядом… Иди, у тебя есть свои дела. Боя не будет.

Сегодня не будет.

В десятке шагов от грота берег ручья выгибался соблазнительным холмом. Я зачерпнул воды шлемом (да, его еще и так можно использовать), жадно сделал несколько глотков. Почему-то саднило горло, хотя с Зевсом разговаривал на грани шепота.

Уселся на холм, спустил ноги в сандалиях в воду.

Поговорили.

Ощущение сделанного накатывало волнами тошноты, пришлось опять запивать водой. Учудил, Владыка Аид. Нет больше Двенадцати, есть – Одиннадцать против одного, не знаю, что наговорит им Зевс, как и когда…

Знаю, что они ему поверят. Моя слава. Мой жребий. Моя вечная неправота…

Великому Зевсу, Зевсу Вседержителю сегодня преградили дорогу. Бросили вызов, да такой – Грайи, небось, и те бы рассмотрели одним глазом на троих. И плевать ему, почему вызов был брошен: с годами в венах брата все более властно играет проклятие Кронида, он опасается тех, кто сильнее его.

Прометей висит на скале, и орел терзает его печень: ждет – авось, заговорит титан, сообщит, кто же сможет свергнуть великого. Предсказание еще это… брат сам не свой после того, как узнал, только и ищет: кто? кто посмеет? кто сможет?

И я дал ему повод подумать, что уже пришел час сбываться пророчеству. Поднял голос. Показал силу. Преградил дорогу.

Ты ушел, мой мир? Правильно сделал. Еще не знаешь, что сегодня я обратил тебя в руины.

Заныли зубы: я стиснул их, делая очередной глоток из древнего хтония. Кажется, чей-то когтистый палец изо всех сил дергал мою нить судьбы: как она – крепкая? А если подковырнуть?