Две нити – черная и алая – идут, касаясь друг друга. Одна выцветет – другая наберет силу. Потом выцветет и она, а силу наберет первая.
От этого кажется, что пряжу разодрали надвое, и ни одна из половинок не полна.
Чего там смотреть-то? Одна нить – нерадивого ученика, колесничего, воина и невидимки.
Вторая – повелителя чудовищ и подземелий, Гостеприимного, Ужасного, судии, карателя…
– У таких, как ты, с переписанной судьбой, бывает. Раздваиваются нити. Только они ненадолго раздваиваются, а ты вона как. Мы уже и спорить устали, чем кончится…
Клото и Лахезис радостно раскрыли рты – сообщить о том, как именно спорили и что ставили. Неотвратимая мимоходом цыкнула на сестер и повернулась ко мне, нетерпеливо стряхивая с плечай приставшие жизни – чужие нити.
Крючковатый высохший палец закачался перед самым носом.
– Хватит мое полотно портить! Ну, слышишь?! Хватит! Нить может быть – одна! Путь может быть – один! За этим сюда пришел, любимчик, это услышать хотел?! Услышал?! Еще слушай. Ты не одному себе судьбу рвешь. Ты того и гляди полотно мне угробишь. Такие как ты – с переписанной судьбой и раздвоенными нитями…
Со свистом втянула воздух сквозь зубы, обожгла диким золотом из глаз, и я дослушал без слов: «Опасны». Увидел в глазах старшей Мойры тщательно подавляемое раздражение: носится мать с этими уродами… непонятно, куда сорвутся и чего наворотят каждый раз, а этот любимчик вовсе ушибленный попался…
– Так почему она меня выбрала? – спросил я. Вышло – шепотом.
– А ты ее сам спроси. Может, затем и выбрала… Крон свой Серп тоже поблизости от себя держал. Знал бы, чем кончится – он бы с ним вообще не расставался.
Все. Конец разговору. Клото с Лахезис больше ни о чем не спорят. Атропос молчит, горбится и всем видом говорит: «Шел бы ты… в царство свое уже. А то еще титаны невзначай вылезут. Наслушался секретов и премудростей? Проваливай».
Я не торопился уходить, глядя на нить – сначала прозрачную, потом алую, потом черно-алую, всю в узлах и бахроме отсеченных шансов, ведущую в призрачную даль.
– Не нагляделся еще? – басовито хихикнула Лахезис. Тон ее не хуже, чем молчание Атропос намекал, что мне пора выметаться.
– Трудно насмотреться. Как-никак – тут весь я.
Стон, долетевший от Клото, был еще красноречивее. В нем ясно слышалось, что если я не окажусь за дверью – меня вышвырнут не просто за дверь, а с Олимпа. За стоном следовали слова – что-то вроде «Такой дурости…»
– Сестры, держите меня, а то ж засвечу, а такого в его свитке точно нет… «Весь я» – слышали?! Да откуда тебе там всему взяться-то?!
– А почему нет?
– Да потому что вот ты весь передо мной стоишь. Дурные вопросы задаешь. А ну пшел вон с глаз долой, пока я нити со злости смертным обрывать не стала!
Лахезис махнула широким рукавом в ответ на поклон и слова благодарности. Остальные как не слышали.
В соседней комнате догорал очаг. Исходил в чистое небо последними дымными вздохами. Я шагнул в темный угол, к куче хвороста, взял хороший пучок. Сунул в огонь, который принял пищу с благодарностью: растрещался и зацвел.
Можно было бы приказать ему гореть, но кормить из рук приятнее. К тому же – Владыка не Владыка, а нужно что-то – так делай сам, в этом Мойры были правы.
Они заговорили не сразу – то ли ждали, пока покину дом, то ли что-то обдумывали в своем толосе[2] с хрустальным потолком.
– Что скажете, сестры? – забасила наконец Лахезис.
Клото засмеялась нехорошим смехом.
– Хитер любимчик. Сам двух слов не сказал, простачка из себя корчил. Если б напрямик спрашивал, мы бы ему половины не рассказали, а, Атропка? А так с порога и про нити вывалили, и про свиток…
– Что надо и что не надо вывалили… что вы так на меня смотрите, вы не меньше моего болтали, дурынды. Я что можно было – все и сказала, лишь бы он глубже не полез, а теперь вот думаю: он же так и не сказал, зачем приходил…
В секундное молчание за стеной вплелись несколько голосов перерезанных нитей. А потом:
– Э, спорить будем?!
– Да за последней фразой он приходил, яснее ясного, только зря ты ему, Клото, сказала. Куда его дернет с этой фразой… А вот все равно, бусы свои готова поставить! Коралловые.
– Да за какой фразой?! Что я со злости нити рвать скоро начну?! Перстень с бирюзой – на то, что все-таки за будущим!
– Сестры, вы чего?! Он по материнским делам, понятно же! Видали, как его крючило, когда ты про любимчиков и переписанный свиток помянула? Кошель, жемчугом вышитый, ставлю!
Я докормил огонь, тот ласковым псом напоследок облизал мне руки. Бесшумно прошел к выходу и шагнул на порог, выдыхая из груди мозглую сырость серого дома. Интересно, знали Пряхи, что я могу их подслушать? Или такой наглости во мне и они не подозревали?
Хватанул ртом воздух: слишком холодный, слишком душистый, олимпийский… полный величием. Только из-за щелястой двери позади несет сыростью, древностью и немного – рыбной похлебкой.
Солнце как раз спряталось за одним из облаков Нефелы. Старая сандалия на шестке вызывающе покачивалась на ветерке.
Азартные мойры будут разочарованы. Они проиграли спор.
«Ты все же хочешь знать?»
Голос из-за плеч показался опасливым. Что она там ждет от меня… что я про этих, других буду спрашивать? Которые – тоже любимчики?
«Да. Я хочу знать. Если мы уроды – с переписанными свитками и раздвоенными нитями – то зачем ты говоришь с нами? Если опасны – для чего пишешь в любимчики?».
«Потому что вы сами можете переписывать свиток. Только не свой. Мой свиток, маленький Кронид. Если бы ты не шагнул тогда в Тартар, если бы не выбрал стезю Страха, если бы не забрал Серп у отца и не взял подземный мир…»
«Что?»
«Это были очень страшные строки, невидимка».
«Я понял, – помолчал, даже в мыслях, водрузил на голову шлем. – Что было там? В моем переписанном свитке?»
«Зачем тебе знать это? Это не сбылось и никогда не сбудется. Эти строки стали другими. Нить спрялась иначе. Так, как ты захотел. Как мы захотели».
Припомнилось насчет нити, насчет всего меня, хотел было спросить, отходя подальше от дома дочерей Судьбы…
И тут в меня врезалась молния.
Вылетела из-за скалы и влепилась на полном ходу. Белая.
Даже если бы молния не воняла маковым настоем – ясно было, кто может на Олимпе случайно врезаться в невидимку.
– В Тартар загоню! – шикнул я, отдирая от себя братца Таната, а то уцепился, зараза, как Арес за юбку Афродиты.
– Хвала папеньке-Эребу! – не растерялся Гипнос и вцепился сильнее. – Владыка – да хоть за Тартар загоняй. Только от этих подальше…
– Где эта сволота?! – колыхнул рев чахлые деревца, выглядывающие из-за горных уступов. – Я его… его же кишками…
Арес не торопился подниматься по горной тропке и показываться из-за отрога скалы. Вместо этого там слышалась какая-то возня: бога войны удерживали в несколько рук. Успокаивающе ворковала Гестия, Гермес насмешливо доказывал, что нельзя Гипноса – кишками: за ним ведь и братик может явиться…
– Плевал я на его близнеца! – гаркнул Арес. – Да я этому…
Нефела на небе стыдливо спряталась за своими овцами. Да и сами овцы порозовели… от стыда, что ли?! Гипнос над ухом захрюкал от смеха.
– Вот бы Чернокрыл послушал, что о нем на Олимпе думают, – потом подумал и добавил: – А вообще, от истины недалеко.
– Пустите, кому сказал! – заревел Арес, кто-то взвизгнул, и бог войны выпрыгнул на дорогу: в заляпанном какой-то требухой хитоне, волосы – торчком, в руках копье, в глазах – сплошное море бешенства. – Где он?!
За уступом возились, охали, но не отвечали.
Потом показалась голова Гермеса.
– А может, к Мойрам решил заскочить? – предположил Психопомп. – По делам каким-нибудь… не каждый день родного брата гробишь. А ты за ним… туда?
