– Целуй и ты, сокол, да клянись в верном товаристве! Меч дарю неоценимый, у турка добыл – индийский хорасан. Век не притупится, рубись от сердца, от души, всю силу вкладывай, чтобы сразить супостата!

– Буду верен лыцарству! – пообещал Ермак и, опустив глаза в землю, подумал: «Ах, Уляша, Уляша, зачем ты между нами становишься?»

На ранней заре ушел казак ладить свой курень. Ветер приносил со степи, над которой простерлось глубокое, синее, без единого облачка небо, ароматные запахи трав. Парило. Тишина… И только по черному пыльному шляху скрипела мажара, запряженная волами, – старый чубатый казак возвращался с дальней заимки.

В полдень Ермак разогнул спину, воткнул заступ в землю. Внезапно перед ним выросла тонкая, вся дышащая зноем Уляша. Она стояла у куста шиповника и, упершись в бока, улыбалась. Сверкали ее ровные белые зубы, а в глазах полыхало угарное пламя. У Ермака занялось, заныло сердце.

– Ты что, зачем пришла? – пересохшими от волнения губами спросил он.

Блеснули черные молодые глаза. Уляша сильно потянулась и, жмурясь, сказала:

– По тебе соскучилась…

Ермак хрипло засмеялся:

– Почто чудишь надо мной?

– Потянуло сюда…

Она перевела дыхание и тихонько засмеялась.

– И воды студеной принесла тебе, казак. Испей! – Уляша нагнулась к терновнику и подняла отпотевший жбан.

Ермак сгреб обеими руками жбан и большими глотками стал жадно пить. От ледяной воды ломило зубы.

Уляша не сводила пристального взгляда с Ермака. Он напился и опять уставился в ее зовущие глаза. Околдовала его полонянка: казак шагнул к ней и, протянув жилистые руки, схватил девку, прижал к груди. Уляша застонала, затрепетала вся в крепких руках.

– Любый ты мой, желанненький, – зашептала она, – обними покрепче, пора моя пришла!

«А Степанка?» – хотел спросить ее Ермак и не спросил – почувствовал, что уже сорвался в пропасть. «Эх, чему быть, того не миновать!» – мелькнуло у него в голове, и он еще крепче обнял гибкое девичье тело.

Каждый день, пока Ермак строил свой немудрый курень, Уляша прибегала к нему, подолгу сидела и все ласково, с жаром, упрашивала:

– Возьми меня, уведи от Степана: засохну я без любви. Самая пора теперь, гляди, какая весна кругом…

И забыл Ермак все на свете, – на седьмой день увел он Уляшу в свой отстроенный курень, в котором на видном месте, в красном углу, повесил подаренную Степаном булатную саблю.

– Вот и дружбе конец! – печально вымолвил он.

Уляша села на скамью, повела черными горячими глазами и сказала:

– Любовь, желанный мой, краше всего на свете…

Она протянула тонкие руки, и Ермак послушно склонился к ней.

Однако Степанко не порушил дружбу. Печальный и горький, он пришел в курень Ермака, поклонился молодым:

– Что поделаешь, – сказал он. – Молодое тянется к молодому. Против этого не поспоришь, казак. Любовь! – Станичник уронил в раздумье голову. – Если крепкая ваша любовь, то и ладно, живите с богом! Вишь вон пора какая! – Он показал на степь, на синие воды Дона: – Весна в разгаре, пришел радостный день…

Весна в самом деле шла веселой хозяйкой по степи, разбрасывая цветень. Ковыль бежал вдаль к горизонту, склоняясь под теплым ветром. Озабоченно хлопотали птицы, а ветлы над рекой радостно шумели мягкой листвой.

Уляша поднялась навстречу Степану, обняла его и поцеловала:

– Спасибо тебе, тату мой родненький, за доброе слово!

На ресницах Степана блеснула слеза: жалко ему было терять полонянку.

– Эх, старость, старость! – сокрушенно вздохнул он. – Кость гнется, волос сивеет… Отшумело, знать, мое дорогое время. Ну, Уляша, твоя жизнь – твоя и дорога! – Он притянул к себе девку и благословил: – На долю, на счастье! Гляди, Ермак, пуще глаза береги ее!

Так и ушел Степанка, унеся с собою печаль и укоры. А Уляша как бы и недовольна осталась мирным расставаньем: не поспорили, не подрались из-за нее казаки. Свела на переносье густые черные брови и, сердито посмотрев вслед Степану, сказала:

– Старый черт! Молиться бы тебе, а не девку миловать…

Петро Полетай, бравый казак с русым чубом, дружок Ермака, вышел к станичной избе и, кидая вверх шапку, закричал зазывно:

– Атаманы-молодцы, станичники, послушайте меня. На басурман поохотиться, зипуны добывать! На майдан, товариство!

На крики сошлись станичники, одни кидали вверх шапки, а другие подзадоривали:

– Любо, казаки, любо! Погладить пора путь-дорожку!

– За нами не станет, – весело откликнулся Полетай, – только клич атамана, зови есаула, – от прибылого присягу принимать, да в поход за зипунами!

Станицы не видно, вся потонула в зарослях да в быльнике, а казаков набралось много. Зашумели, загомонили станичники. Ермаку дивно глядеть на бесшабашный и пестро одетый народ: кто в рваном кафтанишке, на ногах скрипят лапти, – совсем рассейский сермяжник, – но сам черт ему не сват – так лихо, набекрень, у него заломлена шапка, на поясе чудо-краса черкесская булатная сабля, а за спиной тугой саадак[2], а кто – в малиновых бархатных кафтанах и татарских сапожках. Толстый станичник с озорными глазами хлопнул казака в лаптях по плечу:

– Пойдем выпьем, друг!

– А на что пить? – ответил лапотник. – Видишь, сапоги целовальнику пошли!

– А мои на что? – засмеялся толстый и притопнул татарским сапожком, густо расшитым серебром. – Гуляй, казак!

Между тем толпа уже кричала, волновалась, и у всех оружие. и турецкие в золотой оправе ружья, и булатные ножи с черенками из рыбьего зуба, и янычарские ятаганы, и пищали, изукрашенные золотой насечкой, и фузеи, – кто что добыл в бою, тем и богат.

Тут был и поп с лисьей острой мордочкой и мочальной бороденкой. Крупный пот выступил на его темном лице и смуглой лысине. Льстивым голоском он лебезил перед казаками:

– Куда, чада, собрались? В кружало надо бы…

Гул повис над площадью. Ермаку все внове, занимательно. Он тронул Полетая за локоть и спросил:

– А попик откуда брался? Не ладаном, а хмельным от него несет.

– Попик наш. Беглый из Расеи. Обличен он в любовном воровстве, чужую попадью с пути-дороги сбил, за то и осудили в монастырь. А сей блудодей соскучился, и в бега… Так до нас и добрел… А нам – что поп, что дьякон, одна бадья дегтю…

На крылечке показался атаман Бзыга в бархатном полукафтанье, на боку кривая сабелька. Глаза, хитрые, быстрые, обежали толпу.

– Тихо, атаман будет слово молвить! – прокричал кто-то зычно, и сразу все смолкло.

Атаман с булавой в руке прошел на середину круга, за ним важно выступали есаулы. Бзыга низко поклонился казацкому братству, перекрестился, а за ним степенно поклонились есаулы, сначала самому атаману, а потом народу.

– О чем, казаки-молодцы, задумали? Аль в поход идти, аль дело какое приспело? – густой октавой спросил атаман.

– За зипунами дозволь нам отбыть! Соскучили мы и оскудели!

– Кто просит? – деловито спросил атаман.

– Полусотня, – смело выступил вперед Полетай.

– Что, казаки, пустим молодцов? Любо ли вам потревожить татаришек?

– Любо, ой, любо! – в один голос отозвались на площади.

– Быть поиску! – рассудил атаман. – А еще что?

Петро вытолкнул вперед Ермака. Смутившийся, неловкий, переваливаясь, он вошел в круг. Атаман внимательно взглянул на прибылого и окликнул:

– Что скажешь, рассейский?

– Кланяюсь тихому Дону и доброму товариству, примите в лыцарство! – Ермак низко поклонился казачьему кругу. Стоял он среди вольных людей крепышом, немного сбычив голову. На нем камчатная красная рубаха и широкие татарские шаровары, сапоги сафьяновые, а на поясе сабелька. Взглянул на нее атаман, признал булатную:

– Побратимом со Степаном стал?

– Другом на всю жизнь! – твердо ответил Ермак.

– Добро! – похвалил атаман. – Степанка – казак отменный, храбрый! Как, станичники, решим? Любо ли?