Все это радовало воеводу, но он задумчиво хмурил темные брови. Хотя кругом кипела горячая работа – обновляли палисады, крепили заплоты, подсыпали повыше валы, жгли камыш в низких местах острова, чтобы не дать приюта незваному гостю, а по улице то и дело раздавался топот конных разъездов, день и ночь караулили надежные заставы, – все же на душе Черебринского было неспокойно. Хотя и храбры стрельцы и охочие астраханские люди, а все же малочисленны. Огромная орда могла в любую минуту скопищем броситься на Астрахань и подавить гарнизон своей тяжестью. Не боялся воевода лечь костьми за родную землю. Знал, что и другие не уступят ему в храбрости, но умереть под мечом врага легче, чем выстоять. А выстоять надо, если даже не придет помога!

Свою тревогу Черебринской таил глубоко. Каждое утро он обходил крепость и город. Вид его был величав и покоен. На нем были сапоги, расшитые золотом, красные штаны, белый зипун, а поверх желтый кафтан с длинными рукавами, которые можно собирать или распускать по желанию, на боку поблескивала богато украшенная самоцветами сабля.

Неспешно поднимался он на вал и смотрел на далекий волжский берег, где за серебристым туманом угадывался вражеский лагерь. После этого он спускался с вала и медленно пешком шел к другим местам обороны. За ним, в отдалении, двигались меньшие воеводы в лиловых кафтанах, старосты и тиуны. Хозяйским глазом воевода замечал все и тут же приказывал исправлять оплошности. Своим внушительным видом он вселял уверенность в народе. В городе все шло своим чередом: озабоченно работали в мастерских, у распахнутых настежь дверей, а то и вовсе под открытым небом, шорники, седельники, ткачи, жестяники, веселые кузнецы, портные. На торжках по-прежнему кричали и божились торговцы, клялись покупателю, что продают товар себе в убыток. При виде воеводы толпа почтительно расступалась.

Пройдя базар, Черебринской направился в церковь. Шло богослужение, звонили колокола, на паперти толпились нищие, и среди них слышалось пение юродивого Алешеньки. Он гнусавил:

Разевая беззубый гнилостный рот, сверкая впалыми глазами фанатика, обнаженный до пояса, с тяжелыми веригами на костлявой груди, юродивый производил на толпу гнетущее впечатление.

Заметив это, воевода решил убрать «сего завывальца». И без него нерадостно было.

Воевода нуждался в Ермаке, в его твердых и умных советах, и поэтому казак почти всегда сопровождал Черебринского в обходах. Однажды Ермак не явился на зов воеводы, и как ни искали его стрельцы, но вернулись ни с чем. Между тем атаман сидел в укромном куту, на юру острова, под опрокинутым стругом, и наблюдал за рекой. Над Волгой плыл туман, и в нем давно заметил казак одинокую лодку, пересекавшую быструю стремнину Волги. Струйки воды разбегались в стороны; худой, большеносый человек, воровски оглядываясь по сторонам, старательно греб к острову. Кругом было тихо и безлюдно. Незнакомец, видимо, хотел быть незамеченным. Челн ударился носом о песок, прибывший выскочил и, хоронясь, пошел к посаду. Был он долговязый, с небольшой головой и рыжей бородой.

Ермак пошел за ним следом. Человек шмыгнул в заросли нескошенной полыни и исчез. Но Ермака трудно было обмануть, он не потерял его из виду. Человек тенью скользнул в кривой переулок и очутился на торжке. Нырнув в толпу, он вертелся в ней, вслушивался и что-то говорил. Одному из бухарцев подмигнул, другому словцо бросил, а с третьим – задержался. По всему было видно, на Торжке он свой человек. Шаг за шагом казак шел за неизвестным, и когда тот возле караван-сарая собирался снова нырнуть в толпу, опустил на его плечо тяжелую руку.

– Стой! – грозно сказал Ермак.

– Зачем стой? – вздрогнув, спросил незнакомец.

– К воеводе пойдем!

Человек побледнел, растерялся, но скоро справился с собой.

– Для чего же к воеводе? Будет время, я и сам к нему пойду.

– Вот и пойдем!.. Расскажешь там, как сюда попал. Да живо! Будешь упираться, зараз башку сниму!

Неизвестный оглянулся, как бы ища поддержки, но потом, что-то сообразив, решительно зашагал впереди казака. Видно было, что он не раз бывал в городе, так как хорошо знал дорогу. Он гнулся и часто хватался за грудь, словно нес под халатом тяжесть.

Воевода вернулся из церкви и стоял перед открытым окном. За спиной его скрипел пером подьячий Максимка.

– Эге, да вот и станичник! – воскликнул Черебринской, заметив Ермака. – Да он и не один. Гляди, какого шута тащит сюда!

Дверь распахнулась, и Ермак втолкнул незнакомца в горницу. Человек не растерялся. Казалось, он только и ждал этой минуты. Втянув голову в плечи, он засиял и затараторил:

– Ой, ласковый боярин, ой, пресветлый князь, какое дело есть!

– Кто ты такой?

Воевода с удивлением разглядывал пленника.

– Прикащик я! Оттуда… – неопределенно махнул рукой незнакомец. – Я прошу тебя, великий пан, выслушать меня. Только пусть уйдут все!

– Да говори при них! – приказал воевода.

– При других нельзя, боярин. Тут такое… что надо один на один!

– Ты что, прибылый? – спросил воевода, подозрительно косясь на приведенного.

– Прибылый… К твоей милости!

– Ты не брешешь, сукин сын? – сердито выкрикнул воевода. – Смотри, коли что, болтаться тебе на крюке! Ну что ж, послушаю, коли так, – помедлив, согласился он. – Вы, люди добрые, оставьте нас! Коли что, позову.

Подьячий послушно юркнул за дверь, а Ермак, выходя из горницы, недовольно подумал: «И что только надумал воевода? Да сего приказчика надо в мешок и в Волгу. Видать сову по полету!»

За дверями царила тишина. Изредка доносился низкий бас воеводы. Подьячий неугомонно вертелся подле казака.

– Шишиги турские заслали, непременно! – не мог успокоиться он. – Доглядчик!

– Откуда знаешь? – пытливо посмотрел на него Ермак.

– На своем веку немало перевидел ворья да изменников. По мурлу вижу – вертится змея! Подослан!

Между тем в горнице продолжался свой разговор. Воевода прошел к столу и строго спросил:

– Ну, так сказывай, кто ты и зачем подослан?

– Ой, великий пан, разве невдомек, зачем я пожаловал? – маслянистыми глазами обласкал Черебринского рыжий. Он потянулся и осторожно дотронулся до плеча воеводы. Тот брезгливо отодвинулся:

– Не тяни. Сказывай.

Человек на цыпочках подошел к воеводе и зашептал:

– Боярин, я пришел от Касим-паши!

– Как смел! – вскипел воевода.

Незнакомец пожал плечами:

– Посланец я! Вельможный пан хочет есть хлеб, и я хочу. А потом, потом…

Пленник закопошился, полез в карман своего халата и, вынув оттуда кожаный мешочек, положил его на стол.

– Это все лобанчики, золотые лобанчики! – горячо зашептал он. – Берите, великий и ласковый князь! Это все ваше теперь… Касим-паша прислал…

– Почему ж это мое? – тихо, с угрозой спросил воевода. И, погасив свой гнев, повторил: – Почему же это мое?

– За услугу, пан! Совсем мало надо от боярина, совсем мало! Надо, чтобы он бросил Астрахань и увел стрельцов! Даже драки не будет, и все будет хорошо.

– Ах ты дрянь! – сжал кулак воевода.

– Ой, боже мой, да я же не все выложил! – засуетился подосланный. – Вот еще немного. – Он вытащил и положил перед воеводой второй мешочек. – Тут все золото! А после будет еще…

– Мало! – рявкнул воевода. – Клади еще!

– Больше пока нет! – согнулся в дугу подосланный. – Отпусти, боярин, еще принесу, только скажи, что все будет так, как просит мудрый Касим-паша…

Воевода схватил мешочки, развязал их и опрокинул на стол. С веселым звоном посыпались золотые лобанчики. Были тут и польские червонцы, и турецкие лиры, и бухарские тенги. Глаза рыжего заблестели…

– Ах ты вор! – загремел вдруг воевода. – Эй, люди!

Ермак мигом сорвался со скамьи и бросился в горницу. За ним протрусил подьячий.