– Молчать! – прикрикнул на нее заводящийся кавалер.

Ему наконец помогли все собравшиеся в плавках и купальниках, по сути поставили им палатку и разошлись, поняв, что диковинного тут уже ничего не последует.

Он и она тотчас полезли внутрь палатки. А через несколько минут наружу выбежала она.

Она была уже в одном купальнике – стрингах и лифчике, минимально прикрывающем невыраженную плоскую грудь. В руке она держала фотоаппарат.

Тотчас установив его на сухой нагретый солнцем валун, она поставила на «авто», а сама, прыгая, кинулась к воде и… растянулась навзничь прямо на границе между волнами и пляжем, на месте, куда добегал накат и где всегда было мокро, но собственно еще не начиналось само море. Она лежала на этом месте, у порога, так сказать, морской стихии, за счет своей худощавости почти сливаясь с песком и – белея на нем, капризно и горделиво протянув руку, на которую положила голову, импровизированно согнув в колене одну ногу.

Фотоаппарат сделал ей селфи. Она вскочила и, шлепнув пяткой по набежавшей волне, снова бросилась к аппаратику.

Угловатая, с выпирающими ребрами и очень бледнотелая, с отрывистыми жесткими движениями, она, тем не менее, вся словно была заряжена какой-то особой страстью, словно наполненная статическим электричеством лейденская банка.

Из палатки тем временем выходил голубоватый специфично пахнущий дымок, а потом появился ее кавалер. Он еще не разделся и благоухал дымом.

Их-то и видел теперь со своего бревнышка, куря сигару, седой Каменидзе. Он с любопытством смотрел, как женщина прыгает, кувыркается и вытягивается на потихоньку остывающем к вечеру песке, а он снова и снова снимает ее на фотоаппарат – мужчина все в той же черной футболке. И кажется, они даже не говорят ни о чем. И только она – заводная, как пружина или изгибающийся лук, и он – большеватый и… темный.

В собственной памяти Галя как бы немного укрупнилась, подросла. Это уже были классы постарше, и снова Онуфрий бегал за ней, пугал, дразнил и улюлюкал, верещал, хохотал и давил истошным криком, заставляя ее дрожать.

На дворе стояла осень, шли дожди, и он столкнул ее в грязь.

На этот раз слезы хлынули. Ярость выплеснулась, она швырнула в него той же грязью, в которую упала. Он стоял над ней, в двух шагах, и грязь потекла по его рубашке. Но он, кажется, не сильно с того стушевался. Он хохотал над ней, которую повалил в осеннюю лужу. И кажется, ее ярость вместе со слезами, и кинутая в него в инстинктивном желании хоть какой-то расплаты грязюка только еще больше подлила масла в огонь его смеха. Как будто даже тот факт, что он сумел так сманипулировать ею: она, упав, немедленно запустила ком и в него, – только еще больше удовлетворил его извращенную радость от содеянной гадости. Она заорала на него, обложила его такими же грязными ругательствами, однако он в ответ… засмеялся еще сильнее и даже, кажется, выдал что-то типа: «Ого, как ты, оказывается, умеешь, прелесть наша!»

Она вскочила наконец на ноги и хотела метнуть в него еще грязюкой, броситься на него, хотя ведь понимала, что он, парень, сильнее… Но он тотчас же вдруг громко объявил ей:

– А сейчас я покажу очередной фокус!

Галя на секунду «зависла». Слишком неожиданной оказалась фраза, так что даже затормозила поток душащего гнева и слез.

– Я сегодня в школе забыл пописать! – тут же «расшифровал» он свое загадочное объявлении о «фокусе».

И, с места в карьер, бросился бежать вверх по раскисшему склону и скрылся за большими старыми дубами.

Галя понимала, что, грязная теперь и мокрая, плачущая от стыда, обиды и бессильного гнева, а по жизни немного рыхлая, чуточку пухлявая и, увы, никогда не преуспевающая в спринтерском беге, уже не сможет догнать его на таком подъеме.

Однако самым вычурным оказалось то, что ей стало смешно. От того, что́ и в какой форме он брякнул и сделал…

Она шла домой, вывалянная в грязи, опустив голову и не зная, куда деть руки, и… смеялась! Истерично смеялась и плакала… Плакала от обиды и – закатывалась в почти беззвучном, душащем смехе, и дикий же смех доводил до слез. И круг замыкался.

Дома, слава Богу, не произошло ничего шумного. Ей просто дали спокойно помыться, а потом побрызгали розовыми духами. И их мягкий нежный запах навел сладкую истому и успокоил сердце.

Она, конечно, не рассказала про Онуфрия. Наплела, что по этой дурацкой осени поскользнулась и неудачно упала.

Утром, когда еще было свежо, прибой осторожно плескал и бо́льшая часть палаток еще спала, из их, крайней палатки, поставленной – случайно ли или специально – несколько в стороне от других – снова вылезли они оба. Он снова был в черной футболке, но на этот раз – в шортах до колен и сандалиях – ни дать ни взять заштампованно изображаемый в театральных постановках художник, вдохновенно работающий у мольберта. Она же была в майке цвета пломбира, коротких кремовых джинсовых шортиках и кроссовках.

Они шли по пляжу, он нес заплечную сумку, а она – свою маленькую торбочку.

И они говорили.

– Нефёд, что ты придумал? Куда мы идем в такую рань?

– Ха-ха, увидишь! – кивнул Нефёд.

Они пересекли пляж, вдали осталось заворачивающее шоссе и шашлычная. Шагали по тропке, ведущей через гряды валунов, под нависающей горой.

Еще минут десять карабкались по камням, когда перед ними открылась обширная лагуна.

– Вот! Вот что я тебе хотел показать, Азочка! – объявил Нефёд.

Аза молча смотрела. Они были одни на большом пространстве, над ними вздымалась гора, зеленеющая густыми деревьями. А в огромной лагуне тихонько плескала вода, вязкая и чернильная, порой отливающая и густо-зеленым оттенком. Темные пятна камней, ракушек и огромных водорослей проступали там.

Нефёд показал, куда можно сесть, и они уселись над лагуной.

– Там есть спуск! – показал Нефёд. – Но теперь, Азочка, ждем, когда солнце совсем встанет!

– И что будет? – спросила Аза, прищурившись от действительно поднимающегося над ними солнца.

– Сюда придут сотни крабов! И может, приплывут дельфины! – открыл главную тайну Нефёд.

Текли минуты. Они сидели. И Аза ждала, пораженная, обещанного чуда.

Но чуда пока не было.

Нефёд достал из потайного кармана своей сумки то самое – кусочек плитки, отдаленно похожей на халву. Выпростал из ладони длинный язык пламени зажигалки…

Аза смотрела своими колючими суженными глазами, как он прогрел «халву» на огне, и тотчас, привычным жестом, скатал в маленький шарик. Вытащил особую, с металлической чашечкой, изогнутую трубку, напоминающую ту, которую курил знаменитый оккультист, живший на рубеже девятнадцатого и двадцатого веков – тот самый, с излишним весом и огромной лысиной на большой круглой голове.

В упоении, под встающим солнцем, невидимый никому, кроме его Азы, Нефёд затягивался над лагуной, пуская опиумной трубкой небольшие клубы дыма. Затем он отложил ее и неторопливо снял футболку и шорты.

– Вот, – объявил он, подтягивая плавки, – я спущусь, поплыву к середине лагуны, и возможно, встречу и приманю крабов, и свистну дельфину! А ты посиди и подожди меня.

– То есть как? – не поняла, нахмурившись, Аза. – Я думала, мы поплывем вместе!

– Исключено! – вдруг бросил, как отрезал, Нефёд. – Я тебя не отпущу туда!

Это было как удар по лицу. Горделивая Аза напряглась, ее худые руки сжались в кулаки, так что острые крашенные черным лаком ногти впились в бледные ладони, голые колени задрожали. Как он смел? Кто она ему – девочка?!

Бунт ее зрел много дней, когда они приехали в Абхазию, путешествовали на его внедорожнике по пляжам и шашлычным, и она видела, как с каждым днем он подседает на опиум и анашу, которые достает у тех, кого явно тоже знает в этих местах, где бывал неоднократно…

– То есть как – не отпустишь?! – почти одними губами, стискивая зубы, произнесла она.