И свистел ветер, неслись снежинки, шумело дыхание, и она была одна в запорошенном поле, и вот уже завернула за нависающий склон, вокруг показались кусты…

И вдруг откуда ни возьмись на встречной трассе появился одинокий лыжник. Из-под рыжей же шапки выбивались рыжие волосы, лицо вместо снежинок было усыпано конопушками, руки так и сжимали палки. Галя по-доброму попыталась поприветствовать Онуфрия Копытнина из класса постарше, которого уже, увы, неплохо узнала, но зря она надеялась на мир. Увидев ее, Онуфрий сбавил аллюр, противно ухмыльнулся, агрессивно крикнул: «О-о!» (типа – «Кого я вижу!») и тотчас же (самое ужасное – как автомат, даже не раздумывая ни секунды!) принялся метать в нее снежки, один за другим.

Галя сбилась с лыжни, закрылась руками, затем быстро скатала контратакующий снежок и пустила в него, потом второй… Один из снежков попал ему в куртку, но ответный мощный, злобный шар безжалостно влетел Гале прямо в голову, и она поняла, что надо убегать. Она свернула вправо, понеслась, как могла, но там стояло сучковатое дерево и был скат вниз. Она зацепилась петлей на рукаве за сук этого дерева, и никак не могла отцепиться. А хохочущий и улюлюкающий Онуфрий мчался на лыжах к ней.

Галя расстегнула молнию, рванулась, куртка осталась висеть на ветке, но сама Галя упала на снег… Через пару секунд Онуфрий стоял над ней. Он швырнул ей куртку и крикнул:

– Вставай и одевайся, рохля!

Галя, обвалянная в снегу, в одном зеленом свитере ручной вязки, пыталась встать, но ее лыжи цепляли за лыжи Онуфрия. А он – измывался: не давал ей подняться, а как только она тщетно пыталась это сделать, но падала снова, то яростно кричал:

– Ну поднимайся же наконец, чего здесь разлеглась!!

И тут она почувствовала, как отступила бессильная злость… Осталось только холодное равнодушие. Она мысленно отогнала от себя этого Копытнина. Он остался словно за прозрачной стеной. И стало легче. Ведь всё равно ничего тут нельзя было поделать.

И он, как будто очутившийся за барьером отчуждения и посвистывающего аквилона, вдруг перестал кричать. И тоже будто стал равнодушнее. И она уже не помнила, как встала и ехала вперед, отряхиваясь от снега. И не стало ни злости, ни слез. Только белое поле и легкий вой ветра. И белое же небо вверху.

Местные почему-то прозывали его «Бубуля», но вообще его звали Гурам Гуляшвили. Он давно уже содержал шашлычную у самого пляжа с палаточным городком, процветающую и пользующуюся популярностью. Он стоял за стойкой, сложив плотные густо-волосатые руки, почти соединив серьезно густые черные брови, и ждал заказов. Деловито кивал, слушая заказы новоприбывших курортников. И постоянно включал музыку – от Эдиты Пьехи до Стинга, на все вкусы, однако – компромиссно-демократично. И всё шло хорошо.

Сегодня днем как раз заказала абхазские блюда и несколько бутылок вина компания из четырех человек. Они сидели, откупорив бутыли, и невольно слышавший их разговор Гурам узнал: они неожиданно познакомились, так сказать, палатками и не менее негаданно оказалось, что все они – из Петербурга. Почему-то именно этот факт неимоверно их обрадовал – будто некое знамение. Они пили из стаканов абхазское вино именно за это, и уже после второго тоста хором произносили, просто как самые восторженные патриоты своего города:

– Вива Петербург!!

И снова – поднимали стаканы и, понимая друг друга как бы с полуслова, сияя подобно четырем солнцам, просто коротко и ясно скандировали с полным моральным синхронизмом, будто произнося некие радостные волшебные слова:

– Вива Петербург!

И Гурам-Бубуля невольно прямо засмотрелся на занятное действо. Такие пантомимы не каждый день разыгрывались в его шашлычной.

А потом подъехал лиловый внедорожник с тонированными окнами, как бы забранный в солнечные очки для великана. Из него вылезли двое, и почему-то они вдруг даже больше привлекли внимание Гурама, чем счастливые своим общим городом недавно познакомившиеся петербуржцы.

Мужчина в угольной футболке. И – дама.

Что-то было в них особенное, не похожее на многих туристов. Что именно? Понять бы… И кажется, больше в ней, чем в нем.

Прежде всего, дама была одета как-то не по-курортному, а будто собиралась на светский раут или показ мод. Она была в туфлях на шпильке, в белоснежных узких брюках, подпоясанных ремешком с золотистой пряжкой, и в красной блузке со стильными расширенными очень короткими рукавами. На ее бледной, почему-то совсем не загорелой руке были два серебристых браслета-напульсника, а темно-русые волосы были настолько прямыми, что казались только что убранными теплым ветром фена. И лицо ее было тоже бледным, узким, а глаза смотрели как-то поверх всех, в неведомую сторону, слегка прищуренные от солнца. И рот словно был слегка оскален – то ли посмеиваясь, а то ли желая что-нибудь перекусить или съесть…

Вскоре ее кавалер в черной футболке сделал заказ. Стройная дама в белоснежных брюках сидела, закинув ногу на ногу, покачивая туфелькой, тянула из стакана вино «Медвежья кровь» и вгрызалась остренькими зубами своего тонкого довольно большого рта в мягкие аппетитные кусочки шашлыка на шампуре. Глаза были прежними – колюче-играющими и жестковатыми. А кавалер пил из кружки янтарное пиво и тоже жевал шашлык, но не настолько смакуя, как его девушка.

Петербуржцы, захмелев, сердечно и с интересом расспрашивали друг друга, где кто живет; и двое первых, узнав, что двое вторых проживают на Васильевском острове, опять довольно и понимающе одобрительно загудели и стали расспрашивать более конкретно про улицу Питера, где обитают те… Ни на кого вокруг внимания они не обращали.

Впрочем, та пара, приехавшая на внедорожнике с тонировкой, похоже, тоже не обращала внимания ни на что вокруг.

Худощавая бледная дама в белых брюках, прожевав острыми зубами очередной кусочек шашлыка и сделав глоток из стакана, произнесла так же колюче-холодновато, но с затаенной страстью – присущей всему ее виду:

– Нефёд, ты беспокоишь меня! Ты уже постоянно куришь это зелье, а ведь признавался, что у тебя стало болеть сердце и ты должен был показаться врачам!

– Ха! – махнул рукой Нефёд в черной футболке. – Вместо врачей-грачей мы с тобой приехали сюда! – махнул он рукой в сторону моря, делая некий широкий жест.

– Ох, Нефёд, – сказала дама, разлепляя губы и зубы, ярко-красные от густого вина, – кровь твоя становится кислой, как соус ткемали!

Нефёд в ответ пристально посмотрел на нее всего миг, а затем усмехнулся и махнул рукой…

– И ты всё более неадекватен! – качнула головой женщина.

– Аза, нечего! Молчи! Мы скоро поставим наш шатер! – еще резче отмахнулся от нее кавалер в черной футболке.

В университете Галя потом перешла на заочку, потому что пошла работать. Специальность она выбрала для начала связанную с безопасностью электролиний в метро. Это давало возможность для ночных смен – по части технического обхода тоннелей.

И так она, «Джульетта», полюбила техногенные подземелья и саму ночь.

Когда переставали ходить поезда и наверх поднимались последние пассажиры, задраивались входы в метро, она проходила в серебристые или белые двери в конце платформы и попадала на другую сторону подземного мира, надевая спецовку.

Она шла по тоннелю от огня к огню, и тянулись кабели, а в желобе справа порой блестела маслянистая вода.

Именно эти двое, черная футболка и белые брюки, ставили палатку, вернее, пытались это делать. Правда, если мужчина оставался «прикинутым» в прежнее черное, то его девушка была теперь в сильно, стильно рваных джинсах, и ее тонкие белые ноги частями мелькали среди лохмотьев рваных голубых штанин. И уже почти полпляжа сошлось смотреть на эти диковинные попытки, помогали им и советовали.

– Нефёд, ты становишься неадекватным! – повторила жесткая, стоящая поодаль, руки в боки, дама в драных джинсах. – Всё это может плохо кончиться!