В неприятном инциденте, случившемся перед отъездом из Ширландии, мне некого винить, кроме самой себя.

Ввиду скоропалительного отъезда мне предстояло позаботиться о нескольких дюжинах дел, от утешения родных до получения от лорда Хилфорда новостей с банкета в честь завершения симпозиума. (Он в самом деле расспросил Гуаталакара, но безуспешно: к немалому огорчению видватийского химика, лорд Кэнлан за весь вечер не обмолвился с ним ни словом.) И среди этих дел имелось одно, раздиравшее душу куда сильнее прочих.

После обеда, в день накануне моего отъезда, наша няня, миссис Ханстин, вывела из детской сына – ждать дядюшку с тетушкой, которые должны были позаботиться о нем в мое отсутствие. Джейкоб был одет в детское платьице, но его волосы, еще не потемневшие до темно-русого отцовского оттенка, были свободны от чепчика, зажатого в левой руке. Другой рукой он крепко уцепился за палец няни и не сводил взгляда со ступенек, по которым осторожно, шажок за шажком, спускался вниз.

Мать обвиняла меня в бессердечии, упрекая в том, что я бросаю ребенка, чтобы (ее слова) «болтаться по заграницам». Ее обвинение было лишь первым из многих, поскольку это суждение постепенно вышло за пределы нашего круга общения, достигло людей совершенно незнакомых и даже попало в газеты. Конечно, верить мне на слово ни у кого резонов нет, и оправдывать свои поступки задним числом совершенно ни к чему, но, поскольку я не могу продолжать, не коснувшись этой темы, позвольте сказать: при виде сына у меня защемило сердце.

В то время, как он рос и воспитывался, я не была близка к нему. Он не был той неотъемлемой частью моей жизни, какую составляют дети для более заботливых матерей. Научная работа приносила мне больше удовлетворения, чем ежедневные материнские хлопоты – кормление, мытье, утешение… Теперь, оглядываясь назад, я в глубине души сожалею, что все это прошло мимо меня, но и это сожаление – чисто интеллектуального свойства. Превращение ребенка из мягкого, бесформенного младенца во взрослого человека – процесс крайне сложный, и оценить его я смогла только благодаря изучению драконов. (Если вы вдруг сочтете это сопоставление унизительным, пожалуйста, постарайтесь понять: для меня это совсем не так. Ведь и мы, люди, – тоже животные, самые чудесные и восхитительные животные на свете.)

Однако, несмотря на эту отстраненность, я вовсе не была лишена чувств к своему сыну. Напротив, по большей части из-за них я и предпочла сохранять дистанцию. Серьезное выражение на лице Джейкоба, сосредоточившегося на нелегкой задаче спуска по лестнице, живо напомнило мне его тезку. Как говорили мне вновь и вновь, он был, в каком-то смысле, частицей мужа – тем, что оставил после себя Джейкоб-старший. Я же далеко не всегда была готова иметь дело с воспоминаниями об этом родстве и в глубине души предпочитала спасаться бегством.

Но сказать, будто на эриганскую экспедицию меня подвигло именно это, было бы совершенно несправедливо к себе самой: ведь я бежала не столько от чего-то, сколько к чему-то. Нас с Джейкобом объединяла общая любовь к драконам, и, если оставить ребенка, отправившись в экспедицию, было (как уверяли многие и многие) предательством его памяти, не меньшим предательством было бы остаться дома. Там, на горных вершинах Выштраны, мы согласились, что запереть меня в клетке жизни, приличествующей ширландке из благородной семьи, означало бы мою смерть – если не физическую, то духовную. Скорбь и долг вкупе со светскими условностями заперли меня в клетку на три года, и работа над монографией о нашей экспедиции даровала мне лишь частичную свободу. Достаточную, чтобы желать большего, но совершенно недостаточную, чтобы ею удовольствоваться.

Однако я действительно уезжала, оставив дома сына. Ни в чем не повинный малыш, он потерял отца еще до рождения, и теперь я собиралась отправиться навстречу множеству потенциальных опасностей, которые вполне могли лишить его и матери.

Не могу сказать, как поступила бы, будь у меня шанс пересмотреть это решение. Теперь-то мне в точности известно, насколько велики были эти опасности, и каким немыслимым чудом мне удалось избежать их. Но также я знаю и то, что ухитрилась выжить, а маленький Джейкоб, вопреки предсказаниям многих, не остался круглым сиротой.

Имела ли я право подвергать себя такому риску? На это могу ответить только то же самое, что ответила тогда: да, имела – точно такое же, как любой вдовец в том же положении. Вот только решения вдовцов отчего-то ставят под сомнение единицы, а решения вдов подвергает сомнению каждый.

Но в тот день я погребла все подобные мысли под грудой дел. (Почти все. Упомянутый выше приступ душевной боли был вполне реальным и отнюдь не единственным.) Когда маленький Джейкоб покончил с покорением лестницы, я опустилась коленями на холодный камень пола прихожей – так, что мои глаза оказались на том же уровне, что и его – и протянула к нему руки. Миссис Ханстин легонько подтолкнула его вперед, и он, поколебавшись, заковылял ко мне.

– Веди себя хорошо, – заговорила я, безуспешно пытаясь принять тот тон, каким говорили с малышами другие. – Няня Ха поедет с тобой. Слушайся ее, как всегда, хоть оба вы и будете жить в другом доме. Я буду часто писать тебе, а она будет читать тебе мои письма и писать мне, как ты поживаешь. Ты и не заметишь, как я вернусь.

Джейкоб послушно кивнул, но вряд ли смог уразуметь всю суть моих слов. Мои отлучки на несколько дней были для него привычны, но то, что мне нужно уехать на многие месяцы, а то и на целый год, лежало вне пределов его понимания.

Снаружи донесся хруст гравия, а за ним последовал и звон колокольчика над дверью. Прибыл мой деверь Мэттью с женой Элизабет. Они вошли в прихожую, и я нежно подтолкнула Джейкоба к Бесс. Миссис Ханстин последовала за ним.

Взглянув на Джейкоба, Мэттью вздохнул и покачал головой.

– Понимаю, отговаривать вас от всего этого поздно. Но все же…

– Вы правы, – ответила я прежде, чем он успел закончить мысль. – Поздно. Мэттью, я глубоко благодарна вам за помощь, даже не сомневайтесь. Но я отправляюсь в Эригу.

Он шевельнул подбородком, на миг сделавшись похожим на бульдога, увидевшего перед собой нежеланного гостя.

– Никогда бы не подумал, что Джейкоб женится на такой строптивице.

Мне очень хотелось ответить: «Значит, плохо вы его знали». Но, если уж быть честной, я сомневалась, что и сам Джейкоб мог бы предвидеть наш брак в те годы, когда мы еще не были знакомы. Вдобавок, ссориться с Мэттью было совершенно ни к чему, и я промолчала – просто поцеловала сына в лоб, еще раз наказала ему вести себя хорошо и помахала с крыльца вслед их экипажу.

Отъезжая, их экипаж разминулся с каретой, свернувшей к моему крыльцу. Герб, нарисованный на дверце, был мне знаком – белая голова оленя на синем поле принадлежала Хилфордам. Однако карета принадлежала не эрлу. Я, хмурясь, стояла в дверях и потому не имела возможности скрыться, когда дверца резко (едва ли не до того, как карета успела остановиться) распахнулась, выпустив наружу не на шутку разгневанного Льюиса Оскотта – барона Денбоу, старшего сына эрла Хилфордского.

– Где она? – требовательно спросил он, шагая ко мне по гравию дорожки. – Подайте ее сюда немедля!

– Ее? – недоуменно, так как разум не поспевал за языком, переспросила я.

– Натали!!! – от его рева зазвенело в ушах. – Я терпеливо сносил ее отношения с вами: до сего дня от них не было вреда. Но это уже переходит все границы! Верните ее сию же минуту.

К этой минуте мой разум успел справиться только с вопросом, кто такая «она». Конечно, ради чего еще отцу Натали являться ко мне, если не ради дочери? Но больше я ничего не понимала. Натали я не видела уже несколько дней, и, если вспомнить об этом сегодня, сей факт должен был меня встревожить. В конце концов, отъезд в Эригу был назначен на завтра. Но я была слишком занята, чтобы подумать об этом, и полагала (когда вообще вспоминала о ней), что она, должно быть, у деда.