И Сажин вместе со всеми стал ждать.

– …Нет, вы посмотрите, этот авантюрист Качурин опять набирает концерт, – сказала стоявшая рядом с Сажиным актриса своей собеседнице. Обе они смотрели на ярко одетого молодого человека – клетчатый пиджак, галстук-бабочка, кремовые брюки и кепчонка на затылке. Он записывал в блокнот имена актеров, с которыми вел тут же на улице шепотом переговоры.

– Тогда успел смыться, – ответила вторая актриса, – а то сидеть бы ему как миленькому… бросить людей, сбежать с кассой…

– Этого я не потерплю! – волновался за спиной Сажина маленький толстячок. – При моем голосе и моей тарификации не брать в поездку… Кого? Меня!

– Я ничего не говорю на ваш голос, – отвечал угрюмый лысый человек, – но…

Оглушительное кудахтанье и кукареканье заглушило продолжение диалога – грохоча по булыжникам, проезжала подвода, груженная куриными клетками. Пьяный биндюжник нахлестывал кобылу. Куры и петухи орали вовсю.

Появился наконец секретарь Посредрабиса Полещук. Он шел подпрыгивающей походкой, то и дело почесываясь и водворяя на место вываливающиеся из толстого ободранного портфеля бумаги. Полещук удивленно посмотрел на очкастого посетителя в поношенном френче, галифе и сапогах. «Вы ко мне?» – спросил он Сажина, отпирая дверь.

– Я Сажин, отныне заведующий Посредрабисом, – резко ответил Андриан Григорьевич, – и хочу получить объяснение – почему вы сочли возможным явиться на работу с опозданием на тридцать минут.

– А… так это вы… – равнодушно произнес Полещук, – можете зайти. Вот вам кабинет. Будете восьмой.

– Что значит «восьмой»?

– То значит; что я уже пережил семь таких заведующих.

– Вы секретарь?

– Теперь – да, секретарь.

– Что вы хотите сказать этим «теперь»?

– Теперь – значит теперь. А в прошлом – я хочу, чтобы вы это знали, – в прошлом я артист цирка Арнольд Мильтон.

– Я тоже хочу, чтобы вы это знали – никаких опозданий я не потерплю, каким бы замечательным артистом в прошлом вы ни были. И вам придется написать мне за сегодняшнее опоздание объяснительную записку.

– Хорошо. – Полещук пожал плечами.

– А теперь пригласите ко мне Качурина.

– Кого?..

– Качурина. Кем он тут у вас числится?

– Администратор… – удивленно ответил Полещук. – Откуда вы его знаете?.. Сейчас кликну…

Подойдя к жесткому креслу, Сажин тщательно протер бумажкой сиденье, затем протер стол, выбросил бумажку в корзинку и сел. В кабинет заведующего вошел Качурин.

– Привет. Новый зав? Очень приятно.

– Снимите головной убор, – сказал Сажин.

– Простите?

– Головной убор снимите.

– А… пожалуйста. – Качурин смахнул кепочку и положил на стол. – Вы меня вызывали?

– Будьте добры, уберите головной убор со стола.

– А… пожалуйста. – Молодой человек снял кепку со стола.

– Вы что – набираете концерт?

– Да. Имею предложение с Николаева.

– Из, – сказал Сажин.

– Простите?..

– Из Николаева.

– Так я же говорю – предложение с Николаева, они хочут…

– Хотят.

– Так я же говорю…

– Позовите, пожалуйста, секретаря, – прервал его Сажин.

– Пардон?

– Секретаря, пожалуйста, позовите.

– А… Это можно. – Качурин открыл дверь и поманил пальцем Полещука. – Новый зовет, – кивнул он в сторону Сажина.

– Полещук вошел и показал Сажину кнопку звонка под столешницей.

– Когда надо – звоните. Ну, что у вас там, Качурин?

– Я организовал приглашение: Николаев, три концерта в клубе моряков.

– Что вы можете сказать об этом человеке? – спросил Полещука Сажин. – В двух словах…

– Даже в одном, – ответил Полещук, – жулик. Энергичный, но жулик.

– Какое вы имеете полное право… – начал было Качурин, но Полещук его оборвал:

– Может быть, рассказать херсонскую историю? Или что вы в Фастове с актерами устроили?..

– Так вот, Качурин, – сказал Сажин, – если я вас еще раз здесь увижу – не взыщите. Все.

– Вы еще не знаете мои связи… – нагло ответил Качурин.

– Пошел вон! – сказал Сажин и обратился к Полещуку: – А теперь попрошу вас познакомить меня с делами. И не забудьте написать объяснительную.

Полещук положил перед заведующим кипу бумаг:

– Это заявки, на которые надо ответить сегодня. А я пока пойду писать вам то, что вы хотите.

Он ушел. Сажин растерянно стал рассматривать бумаги. Он в них ничего не мог понять и наконец нажал кнопку звонка. Полещук не шел. Позвонил еще раз. Полещук явился:

– Извините, увлекся объяснительной…

Сажин рассмеялся:

– Ну ладно. Потом напишете. Давайте работать. Что это значит? – показал ему Сажин первую бумагу.

– Кинофабрика просит оповестить актеров о наборе массовки для фильма «Дело № 128». А это – союз Рабис сообщает, что тенору Белинскому установлена новая ставка – пять сорок пять.

– Ну и что мы должны делать?

– Для кинофабрики вывесить объявление, Белинскому отметить в карточке новую ставку. Напишите там и там резолюции.

– А где эти карточки?

Полещук подошел к шкафу:

– Вот здесь вся театральная Одесса. Мы выписываем путевки – большей частью разовые – на концерт, на киносъемку… бывает, и на постоянную работу.

– А бывают концерты без путевок?

– Левые? Вопрос! Сколько угодно.

– И что же вы делаете?

Полещук пожал плечами:

– Боремся. Бывает, даже снимаем с учета. Имейте в виду, что вот такая посредрабисная справка нужна безработному как хлеб. Иначе он нетрудовой элемент. Простите, я пойду выпишу путевки…

Из зала давно уже слышался нарастающий гул. Теперь он прорвался в кабинет вместе с толпой посетителей, жаждущих решения своих вопросов. Каждый старался пробиться к столу Сажина – кто совал ему заявление, кто какую-то ведомость, кто зачем-то афишу, кто вырезку из газеты, которую Сажин почему-то обязательно должен был немедленно прочесть… Сажин едва успевал выслушивать перебивающих друг друга людей. В комнате стоял густой дым – многие посетители продолжали курить, войдя в кабинет, и Сажин то и дело кашлял, прикрывая рот платком. В окно било ослепительное жаркое солнце. От декольтированных актрис шел удушающий запах духов. Сажин то и дело вытирал платком мокрое лицо и протирал запотевшие стекла очков. Трезвонил телефон. Сажин отвечал кому-то:

– Ничего я вам не мог обещать. Я первый день на этой работе…

Вдруг, растолкав окружающих Сажина людей, казалось, явилась сама смерть, раскрашенная румянами, белилами и губной помадой. Одетая в кокетливое кружевное платье, вся звенящая браслетами и брелоками старуха оперлась о край сажинского стола пальцами, сплошь унизанными кольцами, и, легко подпрыгнув, уселась на стол. Она выхватила из-за корсажа пожелтевший страусовый веер, распахнула его и, обмахиваясь, запела гнусавым голосом:

Сажин замер, откинувшись на спинку кресла, и с ужасом смотрел на старуху. Допев куплет, она призывно изогнулась в сторону Сажина и, обмахиваясь веером, сказала:

– У меня в репертуаре ну ровно ничего против вашей власти… Например: «Выше ножку, дорогая» или «Дрожу от сладкой страсти я». Почему же меня не включают в концерты?

Услышав знакомый голос старой шансонетки, вбежал Полещук и выдворил ее из кабинета.

– Время от времени она тут устраивает такие номера, – объяснил он Сажину. – Обед, обед, товарищи, освободите помещение, приходите через час… Адью, адью…

Сложив в строевом порядке все, что было на столе: ручку, чернильницу и пресс-папье, Сажин аккуратно приставил на место свое жесткое кресло, вышел на улицу и вдохнул свежий воздух.

Он шел по улицам Одессы, нэповской Одессы, где по торцам Дерибасовской не так давно вызывающе застучали подковы лихачей. Ухоженные рысаки (и откуда только они взялись?), эффектно перебирая сильными ногами, везли лакированные пролетки на бесшумных «дутиках».

Нэпманы катали своих накрашенных женщин, и за пролетками тянулся дымок сигар и одуряющий запах французских духов.