Кому Рыжий делал подарки за последний год? Матери? А до этого? Матери. Матери, матери. Один раз, когда-то — Ли на Новый год. Подарил ему классный кастет, который выменял у пацанов в Клетке. Не очень большой список.

Так, ладно. Сколько можно-то. Хрень какая-то.

И за секунду до того, как костяшки — громко, как обычно, — стучат по двери, Рыжий думает: не стучи. Эта мысль, как вспышка в башке. Съебись отсюда. Свали, пока не поздно. Тебя не звали. Тебе не нужно здесь быть.

Вспоминается — тоже вспышкой — лицо девчонки с ресепшена. Её неуверенное «да, но». НО — что? Вспоминается мрачный Йонг — «у него на сегодня другая программа».

И только теперь, слыша приближающиеся шаги из-за двери, Рыжий думает. До Рыжего доходит. Какая, блядь, программа? Йонг что-то знал. Йонг, наверное, не проебал вчера вечером телефонный звонок. Взял, наверное, трубку.

А потом дверь открывается, и мысли исчезают, все до одной.

Потому что сначала кажется, что это Хэ Тянь. Но нет. Этот — выше. Шире в плечах. В память тут же въедаются глаза: стрёмные, холодные, застывшие. Как у аллигатора или змеи — под плёнкой. Ни одной морщинки в углах. Ни одной эмоции. Даже микромимика отсутствует, когда он, едва открывая рот, спрашивает:

— Тебе чего?

И, прежде чем Рыжий успевает ответить, дверь открывается шире. Рядом с этим хреном появляется Хэ Тянь. Пауза длится всего секунды две, но кажется, что она, блядь, бесконечная. И слабое, иррациональное облегчение, появившееся в груди, умирает. Разбивается. Разлетается на части и каждый из этих кусков вворачивается в лёгкие. Потому что Хэ Тянь даже не меняется в лице.

Говорит:

— Сегодня уборка квартиры отменяется.

И Рыжему кажется, что он оглох. Что он перестал понимать человеческий язык. Он думает, тупо делая размеренные вдохи: что?

До него не доходит, как будто мозг оказался под толстым стеклом, как будто в голове, кроме этого стекла, больше нет ничего. Только стук сердца. Взгляд тёмных глаз. Ему кажется, что он сейчас начнёт ржать и просто не сможет больше остановиться, никогда.

А Хэ Тянь продолжает:

— Я же звонил вчера.

— Я… не слышал. — Скажи он это ещё тише, в коридоре бы просто продолжила висеть ебучая, уничтожающая тишина.

Хэ Тянь смотрит на него со спокойным, отстранённым выражением лица. Веки расслаблены, бровь не приподнята. Хэ Тянь смотрит на него, как человек, к которому на улице подошёл оборванец и предложил листовку, — пусто и незаинтересованно.

— Уборки не будет, — повторяет он. — Иди домой.

А потом просто закрывает дверь.

Рыжий смотрит в неё: глупо, слепо. Проваливается. Чувствует, как начинает давить в висках, и не может заставить себя сделать вдох.

Дело вот в чём: если ты тонешь, то потеряешь сознание в ту же секунду, когда вода попадёт в лёгкие. Дело в том, что организм до последнего оттягивает этот момент.

Рыжий просто смотрит на поверхность двери. И не может вдохнуть.

Название звезды: Мирзам. Перевод с арабского: привязь

Его тошнит.

Это нервное.

Он тотально спокоен, это спокойствие можно потрогать пальцами, настолько оно оформленное — провести по холке, пригладить, поощрить, как послушного пса за то, что он приволок тебе тапочки. Это спокойствие исходит не из сердца и даже не из головы. Оно какое-то аномальное — из ниоткуда, — потому что и в сердце, и в голове сейчас пусто. Гулкая, бесконечная пустота.

Наверное, это тоже какой-то из способов психологической самозащиты — психология Рыжего уже подзаебалась самозащищаться. Эта мысль скользит эхом и теряется, уплывает.

Скоро будет дождь.

Он перехватывает Зефира, сползающего под ветровкой вниз, под горячий живот и прижимает покрепче к себе, потому что ветер действительно хуярит не на шутку. Зефир поджимает хвост.

— Щас, щас, — хрипит Рыжий. Он сам не понимает, чё с его голосом. Ему просто спокойно.

И его тошнит.

Он хочет сказать: щас уже, почти пришли. Мама там с пирогом возится, наверняка найдёт, чем тебя угостить. Там тепло. Тихо. Щас уже, скоро, вон он — мой дом.

Хочет, но не говорит. Внутренний штиль подбирается к самой глотке, давит на голосовые.

Стоит двери захлопнуться, лёгкие наполняет аромат свежей выпечки — ягоды, тесто, сдоба. Дом. Уют. Здесь очень давно так не пахло. Пейджи тут же кричит из кухни:

— Я уже заканчиваю с пирогом!

Пахнет очень вкусно. Просто нереально.

Рыжий не разувается, проходит по коридору, дёргает на себя дверь. Останавливается только когда понимает, что дальше идти некуда. Дальше — окно, за которым сад. Стекло сухое, хотя на улице давно и явно пахнет дождём. Зефир прекращает вертеться — принюхивается, ведёт башкой. Не пытается спрыгнуть с рук. Собаки боятся незнакомых мест.

— Милый, — тихо зовёт Пейджи. Чёрт. И дверь не закрыл. — Ты почему в куртке? Не разулся? Что…

Голос становится громче — она подходит. Рыжий молча смотрит через стекло. Он не хочет двигаться, не хочет поворачивать голову. Наверное, поэтому её голос меняется. В нём появляется тихий, еле заметный страх.

— Гуань. Что случилось? О, господи!

Зефир лупит пушистым хвостом по рёбрам Рыжего и тянется радостно скулящей мордой к её рукам. Он лижет её пальцы, на которых кое-где всё ещё осталась сахарная пудра, издаёт свои щенячьи звуки, перебирает лапами, бурчит голодным, горячим животом.

— Где ты его взял? — с неуверенной, но быстро гаснущей улыбкой спрашивает Пейджи. — Что происходит? Милый? Ты не брал трубку…

Нужно сказать. Она ведь ждёт. Рыжий облизывает губы.

— Это Зефир, — произносит сжатым горлом, не отводя взгляд от облетевших розовых кустов. — Он… побудет у нас. Ладно?

Пейджи смотрит на него, долго.

От этого взгляда всегда не по себе.

— Кто это был?

Хэ Тянь проходит мимо Чэня. Дёргает плечом:

— Никто.

От этого пристального внимания всегда начинает жать диафрагму, как будто проглотил слишком здоровый кусок холодной, непережёванной еды. Нужно знать Чэня лет восемнадцать, чтобы научиться встречать этот взгляд с непроницаемой рожей, не позволить дрогнуть даже мельчайшим мышцам лица. Одно движение, один лишний вдох.

Этот парень замечает всё. Один неверный шаг — и он возьмёт тебя за горло прежде, чем ты успеешь вдохнуть. Хэ Тяню потребовалось восемнадцать лет, чтобы привыкнуть к собственной семье.

— Уверен?

— Да, мам. Я уверен.

— Ты что… поссорился с кем-то?

Рыжий сжимает челюсти, дёргает головой как лошадь — ухом в сторону звука. Как будто голос матери вдруг резанул по перепонке. Говорит:

— Нет.

Наклоняется, выпускает Зефира, который тут же бросается к ногам Пейджи, наступает на её домашние тапочки обеими лапами. Обнюхивает щиколотки, виляет хвостом. Рыжий морщится, хмурится под взглядом Пейджи.

— Я переживаю за тебя, — говорит она очень серьёзно. — Пожалуйста, скажи мне, что ты не ввязался в неприятности.

Я не знаю.

Я не знаю, во что я ввязался. Но это точно не то, что тебе сейчас нужно.

— Не ввязался, — послушно говорит он.

— Не ври мне.

Хэ Тянь плотно закрывает глаза — только потому, что стоит спиной к Чэню. Потом — давай же, — расслабляет лицо и поворачивается к нему, лениво наклонив голову набок.

Разводит руками. Какой, мол, мне смысл врать?

— Я видел, как он смотрел, — Чэнь въедается взглядом прямо в мозг. Не шевелится, как будто даже не дышит. Держи лицо. Держи лицо. Держи лицо. — Так не смотрит «никто». Что за парень?

— Убирает у меня пару раз в неделю.

— Отец отправляет тебе недостаточно денег для нормальной служанки?

Хэ Тянь чувствует: у него на виске вот-вот лопнет вена, настолько сильно и громко сердце хуярит. Единственное желание — вылететь за дверь. Поймать, вернуть, стереть из памяти этот взгляд, который отпечатался в подкорке.

Хэ Тяню кажется, что если он попадёт в ад, его последним кругом будет тот, где на него вечно будут вот так смотреть эти глаза.