Говорит:

— Подними голову.

И Рыжий тихо отвечает, глядя ему в глаза:

— Отъебись.

Это получается как-то странно. Не агрессивно. Как-то… странно. Наверное, надо было сказать громче, гаркнуть, повысить голос. Но Рыжий чувствует, что не может говорить громче, потому что тогда в голосе можно будет различить что-то кроме накаленного раздражения и равнодушия.

Он сам не понимает, что именно. Он не собирается разбираться.

Хэ Тянь наклоняется и раздельно рычит — реально рычит — у Рыжего аж дыхание перехватывает:

— Подними свою башку. Всё еблище в крови.

Внутри дерёт ощущением, что это снова тот Хэ Тянь, которого Рыжий совсем не знает. Тот Хэ Тянь, от которого можно ожидать любой херотени, которого ещё не удалось прощупать, понять, пронаблюдать.

Он тут же мысленно исправляется: и не удастся. Нафиг надо.

— Ну? — торопит Хэ Тянь.

Рыжий сжимает губы и с вызовом поднимает подбородок. Баранки гну. Что дальше? Что ты мне сделаешь? Кто ты вообще такой, чтобы что-то делать.

Это моя жизнь. Отсоси.

Хэ Тянь молча скользит взглядом по его запрокинутому лицу. Сердце даёт перебой. На несколько секунд его напряженный лоб разглаживается, затем он отводит взгляд и смачивает лекарством ватный тампон.

Сначала теплом пальцев обжигает подбородок, потом — угол рта обжигает антисептиком. Рыжий не шевелится, ни звука не издаёт. Только чувствует, как напрягаются крылья носа и сжимаются губы, потому что болью жжёт до самого разбитого мяса так, что слегка слезятся глаза. Это контролировать не выходит.

Хэ Тянь сжимает его подбородок и хмуро изучает в ответ. Взгляд останавливается на сдвинутых бровях, на сжатой челюсти, на глазах. Человеку, который обрабатывает лицо другого человека, не нужно так сильно сокращать расстояние, если он не слепой, как крот.

— Чё ты бесишься? — вдруг спрашивает Рыжий.

Получается глухо, почти неслышно. Он сам не ожидал, что спросит. Видимо, понял, что если эта тишина затянется ещё ненадолго, гостиная может ненароком взлететь на воздух.

— Потому что ты придурок, — цедит Хэ Тянь. — Потому что ты позволяешь им делать это с собой. Это говно не стоит денег, которые твой обожаемый Чжо тебе платит.

Рыжий чувствует короткую вспышку раздражения. Высвобождает лицо из тёплых пальцев, подаётся вперёд, выплёвывает:

— Он не мой обожаемый Чжо.

Хэ Тянь снова сжимает его подбородок. Говорит:

— Не дёргайся.

— Ты заебал, — сообщает Рыжий. — Командир, пиздец. Я чё, без рук? Разбитую губу не обработаю? А до тебя как было, не знаешь?

На все эти выпады мажорчик всегда реагировал одинаково. Закатывал свои блядские глаза или дёргал своей дурацкой бровью. Усмехался или ядовито палил сарказмом в ответ.

Сегодня он делает нечто совсем другое.

Поднимает взгляд и говорит:

— Мне всё равно, как было до меня.

Рыжий открывает рот тупо на автомате, но понимает, что слов нет.

Он просто не знает, что сказать. Ему кажется, что он снова в Клетке и кулак Трипа снова прилетел под солнышко. Лишил дыхания.

Только вот в Клетке страшно не было. А сейчас — становится. Аж до холода в глотке.

Видимо, что-то в выражении лица Рыжего основательно меняется, потому что рука с новым тампоном застывает, так и не коснувшись кожи.

Хэ Тянь спрашивает:

— Что?

На экране телевизора Хитрый Койот не успевает вовремя остановиться: на полном ходу вылетает в обрыв — по инерции продолжает бежать по воздуху, а потом замирает. И с воплем падает вниз.

Рыжий не моргает. Он качает головой и говорит как-то резко. Хрипло. Будто против воли:

— Нахрена ты это делаешь?

Тампон с антисептиком перемещается на бровь.

— Что я делаю?

Рыжий сжимает зубы. Молчит.

В голове бьёт набатом: скажи ему. Брось эти слова в рожу.

Нахуя ты поступаешь вот так? Вытворяешь всю эту хрень. Все эти ватки и антисептики. Все эти взгляды и “привет” на школьном дворе таким голосом, что мурашки едва не приканчивают прямо там. Все эти звонки и провожания на работу. Нахуя ты привязываешь меня к себе? Заставляешь поверить, допустить мысль, что человек может быть не один.

Что здесь, оказывается, можно быть не одному.

Это почти стокгольмский синдром, когда какой-то псих прижимает к твоему виску дуло заряженного глока и говорит: верь мне.

И ты веришь. Просто потому, что других вариантов нет. Для тебя не осталось больше ни одного варианта.

Рыжий хочет почувствовать злость, но чувствует только аномальную усталость и боль в побитых костях.

Рыжий так устал. Реально. Заебался, затрахался. Всё, чего ему хочется: чтобы все стало по-старому. Возвращаться домой, перебирать квитанции, готовить матери ужин, огрызаться в ответ на задрочки придурков из школы, самому зализывать свои раны, знать, что у него есть Ли — нестабильный, но давно знакомый, предсказуемый. Ему хочется снова не знать никого лучше Ли. Но всё становится иначе, и эти изменения… они пиздец, как пугают.

Так же, как тёмные глаза, всматривающиеся сейчас в самую подкорку, в самую темень, куда даже Рыжий стремается заглядывать. Это те тёмные углы, в которых существует… нечто, отзывающееся на Хэ Тяня. Как монстр под кроватью, который оживает только ночью.

Там существует то, что когда-то заставило Рыжего впиться губами в ненавистный, заебавший рот. То, что перетягивает на себя контроль, когда Хэ Тянь уходит, когда в глазах Хэ Тяня появляется что-то, напоминающее боль, когда Хэ Тянь оказывается настолько близко.

То, что каждый раз заставляет делать шаг за ним, когда появляется реальный шанс, что сейчас, именно сейчас он действительно уйдёт.

Рыжий сглатывает и отводит глаза.

Хэ Тянь тут же вздергивает его за подбородок, возвращает глаза к себе. У него уже совсем другое выражение лица. И голос другой — тоже.

— Не отворачивайся.

— Не указывай мне, — на автомате отвечает Рыжий. Еле слышно.

— Что я делаю?

Он крепко сжимает зубы. Нет. Вслух он этого точно не скажет.

Хэ Тянь будто понимает. Возможно, знал изначально, просто хотел, чтобы до Рыжего дошло тоже. Дошло, что это болото уже вряд ли выпустит на свободу. Дошло, в каком дерьмище они оба оказались.

Палец Хэ Тяня прикасается к шраму, пересекающему нижнюю губу. Рыжий давно прохавал, что у него какой-то пунктик на этот счёт. Хэ Тянь часто залипал на этот шрам, и взгляд у него всегда становился не то застывшим, не то сонным.

— Я бы убил их, — неожиданно говорит он.

Блядь, братья Гао.

Сколько раз он пытался выяснить у Рыжего, как зовут парней, которые избили его в парке? Раз десять как минимум. Но хрена с два. Если Хэ Тянь проникнет ещё и в дела Клетки, жизнь Рыжего точно можно будет смывать в унитаз.

— Ага, — фыркает он. — Как же.

Но Хэ Тянь не усмехается, не убирает палец. Смотрит серьёзно, скользит взглядом по лицу, как будто от этого взгляда прямо сейчас зависит чья-то жизнь.

— Жаль, что я не знаю, как они выглядят. Руки бы переломал. И ноги тоже, — голос у него слегка хрипит. Он снова проводит пальцем по губе. — А ещё зубы. Приложил бы их рожами о бордюр.

Подушечка пальца слегка давит, рот приоткрывается. Зрачки Хэ Тяня расползаются, как будто кто-то ослабил на них тугие ремни.

И тогда Рыжий чувствует — ещё момент, и он сделает какую-то глупость, реально шизанутую вещь типа: облизать губы, чтобы коснуться языком его пальца, или податься вперёд, чтобы сократить между ними это дебильно жужжащее расстояние, наполненное запахом туалетной воды и чая. Чтобы Хэ Тяня снова сломало — потому что его сломает, сразу же, — чтобы он обхватил руками его лицо и судорожно выдыхал в рот, как это было тогда. Чтобы он прекратил удерживать себя в руках, вести себя, как хорошо одетый манекен из понтового бутика. Рыжий чувствует, как на глаза падают шторки, чувствует, как Хэ Тянь опирается о диван одним коленом сильнее, подаётся вперёд.

Думает: да поебать, господи. Поебать.

И делает короткий, судорожный вдох, поднимая лицо, когда за спиной с тихим щелчком открывается дверь.