Ширма раскрылась широко и резко. Пожилой мужчина, провинциального вида, в фуражке-аэродроме, в старой дублёнке, с чёрными усами и характерными чертами южного лица, выронил костюм, взятый для примерки.

– Ва! – сказал он. И в этом «Ва» было всё. И напрасно прожитые годы, и жажда возвратить назад молодость, и зависть, и страх, и удивление. Недалеко от южанина, в торговом зале, стоял неказистый мужичок, в старом пиджачке, смешных очках и плохо вычищенных ботинках. Он тоже увидел всё происходящее в примерочной кабине. Если усатый южанин застыл в позе удивлённой зависти, то второй свидетель практически затрясся. Лицо его передёрнула гримаса крайнего наслаждения. Тело дёрнулось в краткой конвульсии, и он обмяк. Подошёл к стоявшему здесь же креслу для ожидающих посетителей и, рухнув в него, прикрыл глаза.

Люба, не вставая с колен, строго посмотрела на ворвавшегося мужика и, с укоризной сказала:

– Видишь, мужа одеваю. Закрой, ара, да…

Рома чуть не упал в обморок, а мужик задвинул шторку, и, как в тумане, пошёл к выходу.

– Э, э! Мужчина! Костюмчик… я говорю, костюмчик берёте? Тогда на кассу, – довольно громко но не грубо, окликнула его продавщица.

Он молча подошёл к кассе. Рассчитался. Взял пакет с костюмом и вышел. На выходе из отдела его встречала многоголосая южная семья. Полная, но весёлая жена, с кучей разнокалиберных пакетов и таких же разнокалиберных детей.

– Ну, чито, Ашот? – спросила жена. – Увидель, что искаль?

– Увидель… – не моргая, ответил мужчина и направился к эскалатору. – Точно такое и искаль… – добавил он, но уже тихо и для себя.

Второй наблюдатель действа за шторкой пришёл в себя, огляделся по сторонам и поднялся из кресла медленно и тяжело. К нему подошёл большой человек в костюме, не оставляющем и тени сомнения, что он охранник. Взял под руку и вывел из зала. Проходя мимо кассы, охранник сунул девушке-менеджеру несколько купюр и, не дожидаясь чека и сдачи, повёл Фирельмана, а это был он, к эскалатору.

Приключение в примерочной кабинке не смогло поменять настроение боевой гром-бабы. Она была всё так же активна и весела. Роман немного смущался и краснел, вспоминая недавнее происшествие. Они всё же приодели его и, перекусив в местной забегаловке, претендующей на японскую кухню, отправились к парковке, оттопыриваясь разноцветными пакетами. Около машины Романа стоял человек в чёрной длинной одежде, с поднятым воротником. Роман попытался обойти его, но незнакомец железной рукой остановил Зюлькинда.

– Роман? – глухо спросил он.

– Роман, – заметно волнуясь от неожиданности, промямлил Рома, не пытаясь высвободиться.

Люба стояла рядом, чуть в стороне. Её глаза злобно сузились в щель. Рот растянулся злой улыбкой. Она узнала Полковника. Тот, в свою очередь, подмигнув ей, продолжил разговор с оторопевшим Романом.

– Я – бывший муж этой дамы.

Люба вспыхнула, но промолчала. Роман попытался геройствовать:

– Бывшим… бывших… мне нет никакого дела… я… вы… – он покраснел и говорил сбивчиво, чуть запинаясь. – Вы уходите… вот, – закончив, Роман опустил глаза.

– Как? А её обязательства? Она вам не рассказывала?

Рома посмотрел на Любу. Девушка зло молчала, глядя исключительно на Сашу Полковника. Тот, улыбаясь, продолжил:

– Обязательства выплатить за квартиру, которую я ей оставил.

– Я женюсь на ней! – петушиным голосом выкрикнул Роман. – И её проблемы станут моими.

Присутствующие оценили поступок. Люба подскочила к Полковнику и, вцепившись в бетонный бицепс руки, нервно потребовала:

– Отпусти… ну… Хватит. Не сейчас!

Полковник одобрительно закивал Роману головой, не обращая внимания на Любу:

– Слушай! Ты – молодец! Мужик… Только откуда возьмёшь деньги. Квартирка маленькая, но в центре. А это минимум двести пятьдесят зелени…

– Люба, – заикался Роман, – не беспокойся… не унижайся. Я всё оплачу.

Люба, продолжая теребить руку Саши Полковника, шептала, брызгая слюной:

– Отпусти, скотина… Мы же договорились… подумать… а ты так сразу…

Полковник спокойно, но уверенно отстранил девушку. Отпустил Романа и, разведя руками, сказал, улыбнувшись:

– Ладно. Две недели у тебя есть, – повернувшись к Роме, одобрительно скривил рот и добавил:

– Рыцарь… хвалю. Ну, пока, бродяги. Жду… две недели.

Он ушёл в лабиринт стоянки. Чёрный человек с поднятым воротником…

Полковник последнее время спал нервно и чутко. Он просыпался от любого шороха, садился, свесив ноги, на кровати и жадно пил воду из бутылки, всегда стоявшей рядом. Его бросающаяся в глаза холодная расчётливость и непреклонная решимость в действиях и поступках давались ему не так легко, как могло показаться. У него было полно комплексов и почти фобий, мешавших ему жить. Полковник боролся с ними, но не всегда успешно. Оставаясь наедине, невидимый для других, он мог расслабиться и немного поддаться своим слабостям. Последние годы, после увольнения со службы, внесли сильные коррективы в его поведение и его настроение. В армии – было всё не так просто, как принято считать. Живи, мол, по уставу – завоюешь честь и славу. Нет. И там полно нюансов. И подлецов много. И карьеристы, все почти. И подонки встречаются… Но их видно. Им чаще говорят в глаза правду. Чаще бьют морду. В большом мужском коллективе не спрячешься за дверью своей квартирки. Не сможешь оскорбить товарища безнаказанно. Сделал – отвечай, или не делай гадости. Обучение через ответ. Ответ жёсткий, но справедливый. В армии всё проще в стадии выяснения отношений. «Что у вас, рук нет? Орёте, как бабы», – часто говорили в начале военной карьеры старшие сослуживцы. Конечно, в этом была и мальчишеская бравада и пафос, и гипертрофированная романтика героического предназначения… Но разборки в туалете были обычным повседневным фактом. Как умывание, утренняя зарядка и прочее… Хам знал – хамство просто не сойдёт с рук. И прежде чем сказать, человек думал.

А вот после увольнения… Условности гражданского быта, с его многочисленными глупыми устоями, не пошли, как говорят, Полковнику в масть. Он сдерживал себя, чтобы не сказать подлецу, что тот подлец. Терпел чванство и ханжество высокомерных начальников… В армии тоже командиры были разные. Но там всё решалось прямо и чётко. Особенно в боевой обстановке. Ещё со времени обучения в военном училище он уяснил главное правило. Делай как должно – и будь, что будет. Принцип не срабатывал после увольнения. Все вокруг делали «не как должно». Но у многих всё получалось. Он пытался делать по совести… И ему приписывали странное – «по понятиям». Ну, раз «понятия» совпадают с его жизненной позицией, значит – он по ним живёт.

С самого раннего детства Саша больше всего боялся показаться трусом в глазах других. Не сама трусость его пугала, а страх перед ней. Он боялся, что кто-то догадается, как ему бывает страшно. Он специально шёл на риск, прыгая с «тарзанки» в воду, стоял на краю карниза высотного дома, ходил по брусу под самой крышей полуразрушенного завода, лез в драку, гонял на мотоцикле – и всё, лишь для того, чтобы показать окружающим свою смелость.

Как-то, уже в армии, будучи командиром роты, он разговорился с товарищем, настоящим служакой, героем двух войн. Хотя лет ему было меньше тридцати. В армии быстро взрослеют. Вечер был длинный и запойный. Разговор мужской и честный.

– Вот скажи мне, майор, ты боишься? – спросил пьяненький Саша.

Майор посмотрел прищуренным глазом, выпил рюмку, крякнул и, покачав головой, только развёл руками.

– Ну. Да? Или нет? – ещё раз спросил Саша.

– Ты ждёшь, что я тебе начну втирать про дураков, которые не боятся ничего?

– Не знаю…

– Ждёшь… Ищешь подтверждение общего заблуждения, что, мол, бесстрашных людей не бывает… и всё прочее… И вот, когда я это скажу… Ты обрадуешься. Потому, что сам борешься со своим страхом…