– Ну конечно!

– Но ведь это же страшно стеснительно, – возразила девушка. – В доме вдруг появится чужой человек!

– Чем же, Катя? Да, наконец, если бы и так, это наша обязанность, это великое для нас счастье сделать в память о тете Варе хоть сотую часть того, что сама она делала для нас. «В доме появится чужой человек…» Господь с тобой, да разве Наташа чужая? Наташа для меня дорогая, любимая сестра, как тетя Варя была мне по духу родной матерью. Ведь всем, всей своей теперешней жизнью мы обязаны только ей.

– Только не мы, а ты. Я лично вовсе не считаю себя облагодетельствованной этой семьей, для меня обе они чужие, которые к тому же никогда и не любили меня.

– Катя, мне больно слушать тебя. Я не могу, не хочу верить, что ты говоришь серьезно, очевидно, ты сегодня в настроении протеста, как это иногда случается с тобой. Брось, милая, ведь я пришел поделиться с тобой большим горем, пришел просить твоей помощи и содействия.

– Да в чем же? – пожала она плечами. – Ведь я не стесняю тебя, ты можешь делать, как тебе хочется.

– К сожалению, не могу. Мне страстно, до боли в сердце хочется сейчас же, сию минуту сесть в первый отходящий поезд и поехать за Наташей. Подумай, как ей, бедной, тяжело! Теперь она одна-одинешенька вернулась с похорон в опустевшую квартиру. Как болит ее бедное сердечко! А между тем, ты знаешь, я связан по рукам и ногам, я не могу отлучиться. Вот я и пришел просить тебя, Катюша, чтобы вместо меня съездила за ней ты. Сейчас всего лишь начало девятого, поезд отходит в половине первого, а сборы невелики – ведь в тот же день обратно.

– Ты, Дима, с ума сошел! – сердито вскинула она глазами. – Ты же прекрасно знаешь, что у нас завтра репетиция, предпоследняя, самая важная! Разве ж я могу уехать?

– Как репетиция? – в свою очередь переспросил пораженный Дмитрий Андреевич. – Да разве ты все-таки хочешь, сможешь участвовать, когда у нас такое горе?

– Какой ты странный! Не могу же я заставить всех участников спектакля оплакивать неведомую им твою тетю Варю и своим отказом расстроить все дело.

– Но как же Наташа?

– Пусть едет одна. А нет, так пусть подождет пять-шесть дней – тогда, пожалуй, я смогу за ней отправиться.

– Пусть едет одна! – с негодованием повторил брат. – Ребенка, махонькую девочку заставить одну сделать такое путешествие!

– Ты совершенно забываешь, что твоей «махонькой девочке» шестнадцать лет, – насмешливо поправила Катя. – Но, если этот ребенок, который всего на четыре года моложе меня, так беспомощен, – пусть сидит и ждет старших.

Глубоко возмущенный, не проронив больше ни звука, Дмитрий Андреевич вышел из комнаты.

«Как же быть? Конечно, ждать нельзя… Что ж, пусть едет одна… Неужели же ей действительно шестнадцать лет? А ведь правда: мне двадцать пять, она на восемь с половиной лет моложе, – первого ноября ей исполнилось шестнадцать».

А в памяти его упорно восставала фигурка маленькой девочки, еще совсем ребенка, с по-детски ясными смеющимися глазами, с полуоткрытым ротиком и вздернутой верхней губой. Ведь целых четыре, даже четыре с половиной года не видал он Наташу.

«Хоть бы теперь скорее увидать, утешить, приголубить бедняжку. Надо сию же минуту телеграфировать: пусть не теряет времени, скорее двигается в путь».

Быстро схватив перо, он написал:

Среди ночи получена была ответная телеграмма:

Лишь только раздался звонок, возвещающий о выходе поезда с ближайшей станции, как из дверей зала первого класса, ведущих на платформу, показался высокий стройный молодой человек, одетый в летнее пальто. Яркое, уже начинающее настойчиво пригревать майское солнце освещало его дышащее энергией, жизнерадостное, открытое лицо. Румяная, позолоченная легким загаром кожа, добрые карие глаза, довольно крупные, но мягко очерченные губы и нос, маленькая каштановая бородка, тоже с чуть золотистым отливом, и такие же красивые пушистые усы – все это сразу внушало симпатию и доверие, притягивало и останавливало доброжелательный взгляд на этом молодом лице. Господин нетерпеливо ходил по платформе, поминутно останавливаясь и взглядывая вдоль полотна дороги в ту сторону, откуда должен был появиться поезд. Всякий раз после этого рука его опускалась в карман жилетки, и он продолжительно, видимо, недовольный, всматривался в часы…

Вот наконец раздается свист приближающегося локомотива, и поезд, развеваясь разноцветной лентой, подкатывает к станции.

Господин внимательно осматривает всех пассажиров, стараясь разглядеть между ними знакомую фигуру.

«Неужели не узнаю? Не может этого быть!» – сам себе протестует он, и в ту же минуту глаза его падают на небольшую, одетую в черное тоненькую женскую фигурку, стоящую на ступеньке. Легкий ветерок развевает ее длинную креповую вуаль, из-под которой виднеется свесившаяся на сторону светлая белокурая коса. Большие печальные глаза, окруженные легкими черными тенями, пристально и озабоченно всматриваются в незнакомые лица.

– Наташа! – еще издали доносится до нее хорошо знакомый милый голос.

Девушка еще не видит того, кто говорит, но взгляд ее загорается, словно в душе зажегся яркий луч и осветил изнутри за секунду перед тем печальные, усталые глаза. Бледное личико заливает нежный румянец, губы открываются в счастливую улыбку, и радостное «Дима!» вырывается из груди. Она увидела, она в ту же секунду узнала его. Вот он, вот он протягивает к ней руки, а она, с глубоко прочувствованным вторичным возгласом «Дима! Милый!», охватив своими маленькими тоненькими ручками шею Дмитрия, прижимается головой к его груди. И нахлынувшая громадная радость, и глубокое, еще с полной силой щемящее горе, и сладостное сознание близости человека, в груди которого таится полное сочувствие ее радости и горю, – все напряжение последних тяжелых дней требует выхода и выливается в облегчающем глубоком рыдании. Но это длится одно лишь мгновение. Усилием воли девушка сдерживает себя, только два-три глубоких вздоха еще поднимают ее грудь. Кругом толкотня, возня. Волей-неволей приходится позаботиться о своих вещах, достать носильщику багажную квитанцию, запастись извозчиком.

– Наташа, милая, как я счастлив, что ты приехала, – заговорил Дмитрий Андреевич, лишь только они очутились в дрожках[3]. – Ты не поверишь, как больно мне было, что я не смог сам поехать за тобой, сам привезти тебя, еще раз посмотреть каждый уголочек в милой квартире, где всегда отдыхала душа, где все было устроено ее заботливой, хлопотливой рукой, рукой нашей мамы. Да, Наташа, и мне она была матерью в полном высоком значении этого слова. Теперь у меня одна цель: чтобы жизнь твоя была светлой и радостной. Натуся, тебе хорошо будет у нас, я верю в это. Мое отношение ты знаешь. Анисьюшка, старушка няня моя, о которой ты давно слыхала, уже два года как живет у нас в доме. Когда я после назначения сюда ездил в свое именьице, то нашел ее там овдовевшей и сильно бедствующей. Конечно, забрал и привез с собой. Это преданный, добрый человек, который души во мне не чает, она уже всем сердцем заочно полюбила и тебя. Сегодня старуха с ног сбилась, устраивая тебе комнату, – все ей недостаточно хорошо казалось. Она и булок, и пирогов напекла, чтобы тебя с дороги накормить, – улыбаясь, закончил Дмитрий Андреевич.

Наташа с мягким выражением в глазах глядела на ласковое оживившееся лицо Димы и с удовольствием прислушивалась к знакомому милому голосу, который давно не слышала.

– Катя – тоже добрая девушка, очень добрая, – несколько менее уверенно продолжал Дмитрий Андреевич, – только у нее есть странности: она не особенно общительна, нервна, поэтому бывает не всегда ровна в общении. Ты на нее не обижайся, она не виновата, ее не совсем правильно воспитывала покойная Анна Васильевна, потом институт, жизнь вдали от семьи… Но, право, она добрая, и я уверен, что полюбит тебя, то есть, я хотел сказать, любит тебя, только замкнутая она очень. Полюби же и ты ее, Наташа, пожалей ее, ведь она, в сущности, очень одинока.