– О, Дима! Об этом меня просить не стоит! Я давно уже люблю, всей душой люблю и няню Анисью, и Катю! Ведь она сестра твоя, разве могу я не любить ее! – просто закончила девушка.

– Вот мы сейчас и приедем. Видишь, там, налево, зеленый домик с красной крышей в саду? Это и есть наш домик. От центра города далеконько, но больница близко и сад прекрасный, а ведь ты знаешь, я без зелени жить не могу. Вот и приехали. Стой, извозчик! Приветливо глянул навстречу Наташе своими отворенными настежь окнами новенький светлый домик, окруженный словно снегом усыпанными деревьями в их воздушных весенних нарядах. Лучи солнца пробивались сквозь разноцветные стекла крыльца и окрашивали дорожки причудливыми фиолетовыми, красными и синими полосами.

Едва открылась дверь в дом, как оттуда потянуло запахом свежих булок и еще чем-то нежным и душистым. Лишь только Наташа переступила порог прихожей, как навстречу ей показалась полная бодрая женщина лет пятидесяти с хлебом-солью в руках.

– Добро пожаловать, матушка-барышня, – низко кланяясь по русскому обычаю, проговорила она. – Не побрезгуйте нашими хлебом-солью, – и она, протянув Наташе блюдо, нагнулась и поцеловала ее руку. Наташа, тронутая и слегка сконфуженная, неловко сунула блюдо на первый попавшийся стул и тогда уже со свободными руками подошла к старушке.

– Спасибо, нянюшка, спасибо, милая. Правду Дима говорил, что вы очень-очень добрая, – сказала она, обнимая Анисью. – Дайте же мне вас хорошенько поблагодарить и крепко поцеловать. Ну, и вы меня поцелуйте. Только не так, – отдернула девушка руку, к которой женщина опять нагнулась. – Вы в лицо меня поцелуйте. Вот так. И полюбите меня, нянечка! Мне так нужно, чтобы меня полюбили, – дрогнувшим голосом докончила она.

– Да что ты, матушка, да как можно, чтобы не полюбить, что это ты несуразное говоришь, – отбросив всякий этикет, глубоко растроганная, промолвила женщина. – Да нешто могу я тебя не любить, сиротку горемычную, да и Митенька, поди, души в тебе не чает, а нешто он плохое полюбит? – И, подняв уголок передника, женщина стала тереть покрасневшие влажные глаза.

– Здравствуй, Наташа, – раздался в это время голос, и из дверей столовой появилась стройная фигура Кати.

– Катя, милая, дорогая! – с искренним, горячим порывом бросилась к ней девушка и крепко обняла ее. – Господи, да как же ты выросла, как страшно еще похорошела! Просто царицей смотришь! – восторженно воскликнула Наташа, пораженная действительно красивой внешностью девушки. – И какая ты нарядная! А как я любить тебя буду! – тепло и задушевно закончила она.

Катя, польщенная искренним восхищением приезжей, с несколько снисходительной улыбкой поцеловала ее в щеку.

– Раздевайся же скорей да сама нам покажи, что сталось с тобой за эти четыре года! Когда я тебя в последний раз видела, ты была еще горькой[4] девчонкой и страшно-страшно белобрысой.

– О, белобрысой я, к сожалению, и теперь осталась, – улыбаясь, проговорила Наташа.

Она сняла свое свободное пальто-сак[5] и положила на подзеркальный столик свою черную с длинной вуалью шляпу, совершенно закрывавшую верхнюю часть лица. Теперь, в своем полудлинном, почти гладеньком, плотно охватывающем ее хрупкую фигурку черном платье, с двумя волнистыми, тяжелыми, почти до колен спускающимися, совершенно светлыми, цвета спелого колоса косами, она производила впечатление девочки-подростка. Она осталась почти совсем такою, как накануне и сегодня весь день рисовало ее себе воображение Дмитрия. То же круглое личико, та же фарфоровая белизна открытого лба, тот же маленький неправильный, слегка вздернутый носик, та же слишком короткая верхняя губа, из-под которой виднеются белые, крупные, как миндаль, зубы. Те же серые, большие, добрые глаза, обрамленные каймой темных пушистых ресниц, только под ними легли легкие черные тени, отчего они кажутся больше и вдумчивее, да тихая скорбь светится в самой их глубине. Не хватает еще того яркого, цветущего румянца, которым горело прежде все лицо девочки, ее маленькие уши: теперь чуть заметная бледно-розовая краска была разлита на нежных щеках девушки.

– Совсем, совсем та же! – радостно восклицает Дмитрий. – Та же славная маленькая Наташа. Только вытянулась немного да косы сильно выросли. И ты говоришь: «К сожалению, осталась такой же белобрысой!» Да я еще никогда в жизни не видал таких волос, ведь это редкость!

– Да, говорят, – совершенно равнодушно подтвердила Наташа. – Вот и в гимназии все девочки мне это повторяли. Раз даже парикмахер, который причесывал нас для живых картин, восхитился и сказал мне, вот как и ты: «Я еще никогда в жизни не встречал таких волос, при таком цвете – такая длина и густота. Да знаете ли, барышня, что у вас сокровище на голове: кому не надо, и тот всегда двести рублей за ваши волосы даст». Потом меня всё дразнили девочки, что если я сама по себе хоть полтинник стою, то, во всяком случае, цена мне свыше двухсот рублей. – При этих словах девушка улыбнулась, но грустная дымка по-прежнему заволакивала ее глаза. – Вот у мамочки волосы были действительно красота, пепельные, мягкие, что, бывало, смотришь не насмотришься, а мои – чуть не альбиноска какая-то.

– Кушать пожалуйте, суп остынет! Чай и так в дороге барышня-то заморилась, вон бледненькая какая! Чем бы прямо к столу, ан тут разговоры разговаривают: всё одно за полчаса всего не выговорите, да слава те Господи, и торопиться некуда, не завтра в обратный путь собирается, наша ведь теперь, никуда не подевается, – по обыкновению ворчливым тоном заявила Анисья. – Пожалуйте.

После обеда Наташу отвели в ее комнату – бывший кабинет, который добрая Анисья совместно с Дмитрием позаботились снабдить всем, по их мнению, необходимым и приятным для будущей жилицы. Окна были уставлены горшками с цветами, на обоих столах красовались громадные букеты ландышей, распространявших свой нежный аромат. Дмитрий Андреевич самолично раздобыл и поставил их в прелестные стеклянные вазочки, специально с этой целью им приобретенные в то же утро.

– Как чудно пахнет! И как уютно! – воскликнула Наташа, входя. – Но, Дима, ведь я лишила тебя кабинета? А ты как же будешь?

– Ничуть не лишила, пожалуйста, не беспокойся, я себя не забыл и тоже прекрасно устроился. Кроме того, я надеюсь, что если мне понадобится позаниматься, то ты позволишь мне прийти сюда?

– Еще бы!.. Дима, да как ты можешь задавать подобный вопрос!

– Могу на том основании, что сам себе я его давно уже задал и ответил на него утвердительно. Лучшее доказательство – мои письменный стол и книжный шкап[6], которые в полной неприкосновенности оставлены здесь. Как видишь, я действительно позаботился о себе и распорядился очень недурно.

Наташа вошла в глубину комнаты и остановилась у письменного стола, над которым висел громадный портрет покойной Варвары Михайловны, снятый три года назад и поражавший своим сходством. Безмолвно стояла девушка и, не спуская глаз, смотрела на дорогое изображение. Тихие слезы струились по ее тонким щекам, она не вытирала их, вероятно, не замечала даже. Дмитрий Андреевич тоже молча стоял за ее спиной и тоже глядел на портрет.

– Как живая… – едва слышно выговорила наконец девушка. – Такая она была. А как изменилась за последний год!.. – Голос ее оборвался.

Дмитрий Андреевич ласково взял девушку за руку и повел к дивану.

– Сядь, Наточка, и расскажи о ней всё-всё. Или, может, тебе слишком тяжело?

– Нет, я так рада поговорить о ней с тобой, именно с тобой, – ты ведь так любил ее.

– От чего же она умерла? Так неожиданно!

– Неожиданно для нас, да. Но ведь она скрывала, она давно безнадежно была больна и знала это: у нее был рак. Как изменилась она за последний год – верно, сильно страдала. Когда я ее спрашивала, что с ней, отчего она худеет, отчего лицо ее так страшно пожелтело (а ведь ты помнишь, какая она была всегда розовая раньше), она только смеялась и говорила: «Я открою тебе секрет, Ната: просто я стара становлюсь, вот и начала морщиться и желтеть. А ты думала, твоя мама все цвести да молодеть будет? Ну, и устаю еще немножко». И я, глупая, верила!.. Я просила ее только меньше работать, отдохнуть, позволить лучше мне давать хоть один урок. И слышать не хотела: «Ни-ни, я не хочу, говорит, чтобы тебя что-нибудь отвлекало от ученья, могло бы помешать тебе и дальше идти на золотую медаль. Я хочу гордиться своей медалисткой. Кончишь – другое дело, работай тогда, а пока не позволю».