Глупее что-либо придумать было трудно. Народная русская песня! Сабурову помнилось немало чудеснейших народных русских песен. Он уже запамятовал многие слова, но в ушах его еще не заглох напевный, лирический настрой тех песен, их целомудренность, их чистота и глубина. А тут бог знает что. Если теперь таковы у русского народа песни, то плохи же его дела. А если это фальсификация, то что ею преследуется?
Он увидел и объявления в «Студенте», из которых узнал, что антикварный магазин издательства «Флегон Пресс», издающего этот журнальчик, высылает книги по почте. Какие же это были книги? «Л. Троцкий. Сталинская школа фальсификации. К. Каутский. Большевизм в тупике. Б. Пастернак. Доктор Живаго». И даже журнал «Новый мир» № 3 за 1927 год! И еще его внимание привлек призыв: «Флегон Пресс покупает телефонные книги СССР. Выплачиваем 150 долларов за телефонную книгу любого советского города».
Все стало ясным. Английское издательство, с адресом 24, Chancery Lane, London, W– С– 2, собирает по задворкам Советской страны литературные отходы, публикует их на русском языке в Лондоне, платит гонорар авторам не своими английскими фунтами, а американскими долларами, скупает телефонные книги СССР, стремясь таким путем завербовать агентуру и приобрести адреса – старый, избитый прием. Зачем же ему, Сабурову, собирающемуся заниматься русским искусством, читать всю эту чушь? Напрасно мисс Браун навставляла такого чтива в список необходимой ему литературы.
13
– Бенито, ты знаешь, у нас в Турине находится группа советских писателей! – сказала Лера.
Допивая утренний кофе, Спада просматривал газеты.
– Знаю, – сказал он, не подымая головы.
– Может быть, надо встретиться с ними, пригласить к нам?
– Да ты что? – Спада вскинул свои глаза, два темных пятна за очками.– Это же Булатов со товарищи. Все трое – из этих… из баловней культа. Премии, ордена, подмосковные дачи…
– Мне кажется, ты неправ. – Лера сидела напротив за столом и катала шарик из мякиша только что принесенной, еще теплой булочки. – Во-первых, двоих из них, в частности Булатова, «культ», как ты называешь, не успел обласкать. Во-вторых, при «культе» такими писателями, у которых учился Булатов, были созданы очень хорошие книги. В-третьих, «культа» давно нет, а в Советском Союзе Булатова «со товарищи» читают, каждая новая книга каждого из них издается громадными тиражами, и все равно ее не купишь.
– Может быть, и читают,– довольно миролюбиво согласился Спада. – Но кто? Самые примитивные, самые неразвитые читатели. У вас в Советском Союзе таких двести с лишком миллионов. Только в их представлении Булатов – писатель. На самом же деле, то, что пишут он и ему подобные, не литература, а просто, как у вас говорят, агитки за Советскую власть. Критерий таков: за Советскую власть? Хорошо! Не за Советскую власть? Плохо! Вот и вся «эстетика». Так подлинно художественное никогда не создавалось, не создается и не может быть создано.
– Да, мне известна твоя точка зрения на советское искусство.
– Ну, ну, сформулируй. Интересно.
– Надо ли? Еще поссоримся. У меня ведь она, эта точка зрения, другая. Для тебя существуют лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, а я росла – даже и в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули. Они из иного мира. На книгах совсем других писателей формировался мой мир.
– На своих Фурмановых, Островских да Фадеевых вы вот и получились такие, с шорами на глазах! – Спада вскочил из-за стола, принялся хватать с полок книги, бросать их на тахту.– Вот вы что читали, вот!… Подай вам «Настоящих человеков», «Московские характеры», «Кремлевские куранты»… Вы, вы, вы! Одни вы! А вы насовершали грубейших ошибок. Еще ваш баснописец Крылов учил вас, что и «дуги гнуть уменье надо». А вы – бац, трах! – по-медвежьи, сила есть – ума не надо.
За окном стояла осень. Семья Спады давно покинула побережье и Вариготту, оба они были заняты обычными городскими делами, а такие дела, как известно, нервам не на пользу, нервы от них напрягаются, сил сдерживать себя не хватает. Лера слушала крикливые откровения мужа и смыкала замком кисти рук: чтобы не схватить со стола кофейник и не запустить его в мотающуюся перед него коротко остриженную, круглую, как шар, голову человека, принявшего на себя роль судьи того, огромного, никакими общеизвестными мерками не измеримого, что за полвека сделал, совершил ее народ.
– Но их,– сказала она, подрагивая голосом,– тех, которые, по-твоему, представляют собой настоящую литературу, породили не революция, не Советская власть. Они были и до революции или же шли в сторонке, в обособленности от нее. Может быть, ты считаешь, что если у советского народа и есть какая-то литература, то она появилась не благо даря революции и советскому строю, а вопреки?
– Ты очень точно выразила мою мысль, очень точно. Низкий поклон тебе за это. Чтобы не забыть, сейчас же запишу. – Спада схватил карандаш и на обложке первой попавшейся под руку книги стал черкать, приговаривая:– «Не бла-го-да-ря, а во-пре-ки!…»
– А вообще,– спросила Лера,– наша революция, наша Советская власть, она что-нибудь дала миру, человечеству?
– Демагогический вопрос, дорогая. Дать, конечно, дала.– Спада помедлил,– Но мы, мы,– подчеркнул он,– пойдем другим путем. У нас все будет гуманней, интеллигентней, современней.
– А главное – западней?
– Да, если хочешь. Западней.
– Когда каждый платит за себя?…
– Не понял.
– И не поймешь.
Она уже не настаивала на том, чтобы советских писателей, прибывших в Турин, пригласить к себе домой. Но ей все же очень хотелось повидать их, поговорить с ними. Она одела своего пятилетнего Бартоломео, которого Спада звал Барти, а она Толиком, и повела его к синьоре Антониони.
– Не смогу ли я часа на два, на три оставить своего мальчика у вас, синьора Мария?
– О, какие разговоры! Часа на два, на три! Да хоть на три дня! Хоть на неделю. На месяц! Вы же знаете, я и Сальваторе обожаем детей. Если бы моего энтузиаста не остановить, он бы завел их две добрые дюжины. Раздевайся, мой красавчик, мой ангелочек!…
Лера отправилась в гостиницу, в которой остановились советские писатели. Сведения об этом она вычитала в утренней газете. Булатов и его товарищи, как там сообщалось, были в Турине проездом, их интересовали заводы фирмы «Фиат». Лера читала книги всех троих, знала их по портретам и, войдя в вестибюль гостиницы, тотчас узнала лицо Булатова, с резкими чертами и острым взглядом глаз под припухшими веками. Он отдавал портье ключ от номера. Вокруг него было несколько итальянцев, всех их у подъезда ждала машина.
– Товарищ Булатов! – окликнула Лера.
– Да! – Радуясь русским словам, Булатов обернулся.
– Я советская гражданка, Васильева. Живу здесь, в Турине. За мужем за итальянцем. Мне бы очень хотелось побеседовать с вами. Скажите, это возможно?
– Да, конечно. Но…– Отогнув рукав, он взглянул на часы.– Вот еду на завод. Уже опоздал, мои товарищи укатили еще час назад. А я задержался с журналистами. Трудно сказать, сколько мы там пробудем. Если у вас найдется время, приходите сюда же…– Он подумал. – В шесть часов вечера. Хорошо?
– О да, да, конечно.
Он был свой, советский, понятный. Он уже уехал в большой темно-синей машине, которую за ним прислала фирма, а Лера все стояла на улице перед входом в гостиницу, под мелким, моросящим дождем Северной Италии, в эту пору года очень похожим и на московский и особенно на ленинградский, и улыбалась вслед машине. В шесть! Ровно в шесть!
Она забрала Толика у синьоры Марии; та даже огорчилась, что так быстро ее лишили общества приятного и обходительного молодого синьора, сказала, чтобы синьора Спада приводила его без стеснения в любой день и в любой час,– они, Антониони, будут только рады.
В пятом часу вернулся со службы Спада, Лера стала одеваться. Одно из лучших платьев, лучшие туфли – все лучшее.
– Куда ты собралась? – спросил он.
