РИМСКИЙ ФОРУМ. СЕГОДНЯ.

- Да ничего у нас не получится, Киней, - вздохнул Фабриций, - время уже не то.

- Какое же время? - живо спросил Киней.

- Время плебса. Рим уже стал вторым Карфагеном.

- Странно сокрушаться об этом римлянину, - усмехнулся Киней, - сколь мне известно, Карфаген - величайшая морская и торговая держава мира. Что же в этом плохого? Да и сам ты, вроде как, плебей...

- Боги отворачиваются от нас...

- Что-то положение Карфагена непохоже на гнев богов!

- Ах, - махнул рукой Фабриций, - зачем богам второй Карфаген, если уже есть первый?

- Хм... Сказано неплохо. Но зачем, всё-таки, заранее настраивать себя на неудачу? Откуда ты её взял?

- Эх, Киней, Киней... Ты умён, как пол-сената, но ты - эллин и плохо понимаешь римские дела.

- Ну, допустим. Но уверен ли ты в нашей неудаче?

- Нет, конечно, но...

- Так вот, ты не уверен в удаче и не уверен в неудаче. Если бы ты выбирал между этими неуверенностями, какую бы ты выбрал?

- Мне эта ваша греческая философия! - обозлился Фабриций, - вы её выдумали, чтобы бросать в глаза другим народам, как песок, а потом легко побеждать их!

- Для побед, - веско заявил Киней, - Пирру, скажем, хватает верности воинов и стратегического таланта.

- Это точно, - согласился Фабриций, - вот слушай, Киней, как тебе удаётся сохранять бодрость в любой ситуации?

- Эпикурейство, - улыбнулся Киней.

- Ты опять со своей философией?!

- Репой угости.

Фабриций слегка удивился этому неожиданному переходу, но к выкрутасам своего нового греческого приятеля он уже успел привыкнуть.

- На, - он запустил руку в поясную сумку, порылся в ней и протянул Кинею самую большую и сочную репу, которую нашёл.

- Вот смотри, - Киней принял очень серьёзный, торжественный вид, что обычно означало у него шутливый настрой, - я беру эту репу. Что бы первым делом сделал с ней пифагореец?

- Кто?

- Да неважно. Он бы сразу же начал выяснять, каким вещам в мире родственна эта репа, да как лучше всего её съесть, да можно ли вообще. Платонист бы три дня всматривался в неё вот так, - Киней очень забавно вытянул руку с репой перед собой, - силясь докопаться до её сущности. Киник бы долго воспевал преимущества этой репы над изысканными кушаньями царей и богачей...

- Короче давай, философ!

- Хорошо. Я, эпикуреец, делаю так.

Киней энергично откусил чуть ли не половину корнеплода и принялся с хрустом жевать. Закончив с этим, он продолжил:

- Просто не отягощай своё сердце теми вещами, которые не являются для тебя необходимыми. И не считай мир сложнее, чем он есть. В твоём конкретном случае - не нужно задумываться, удачу или неудачу сулят тебе боги. У богов, может быть, есть дела куда поважнее, чем возиться тут с нашими мелкими проблемами.

- Мелкими? Ты называешь мелочами судьбу всей Италии?

- Ну, вроде того. Вообще, всем - а особенно таким впечатлительным людям, как ты - лучше бы держаться подальше от государственной и военной деятельности. Всё это очень сильно раздражает человека, мешает ему спокойно жить.

- Что же Пирр вместе с самнитами не придерживаются этого учения? - усмехнулся Фабриций.

- Всё сложно в этом мире, - отшутился Киней. Потом он со вкусом дожевал оставшийся кусок репы.

Вид великого оратора, друга грозного базилевса, жадно уплетающего лацийскую репу, был настолько комичен, что Фабриций еле сдерживался от смеха. Увидев это, Киней скорчил умильную гримасу и сказал по-латыни:

- Мой римский друг, а можно мне ещё репы?

Акцент его был ужасен, но фраза построена без ошибок. (Киней начал изучать латынь лишь недавно, и весь разговор до этого шёл по-гречески). У эллина это вышло так забавно, что Фабриций просто покатился со смеху.

Напряжение, не отпускавшее его последние дни, куда-то улетучилось.

АППИЕВА ДОРОГА. МЕСЯЦ НАЗАД.

Римское посольство двигалось к местечку Три Таверны, и невесёлым был этот путь.

Наголову разгромив силы Италийского союза под Гераклеей, базилевс Пирр совершил стремительный бросок по недавно построенной римлянами же Аппиевой дороге.

Практически не встречая сопротивления, он добрался до Трёх Таверн, отстоящих от Рима примерно на 300 стадиев. Это местечко носило своё название совершенно оправданно - там действительно стояли три гостиницы. Дело в том, что дневная поездка от Рима, если не загонять лошадей и не ехать ночью, заканчивалась примерно здесь, и поэтому таверны прекрасно окупались.

Сопротивление немногочисленного римского отряда на спешно выставленной заставе было сломлено мгновенно. Уцелевшие римляне оказались пленниками Пирра, а их центурион был с честью отпущен в Рим.

Ошеломлённый сенат решил предложить базилевсу мир. Было понятно, что Рим от этого мира многое потеряет. Легатами посольства были назначены патриции Публий Корнелий Долабелла и Квинт Эмилий Пап, а также (и это - главное) - плебей Гай Фабриций Лусцин.

Они ехали в крытой повозке - самой роскошной, которую только нашли во всём Риме - запряжённой восемью мулами. Легатов сопровождали - в повозках и верхом - ликторы, переводчики, обозники, стража и прочие.

Фабриций был подтянут, Эмилий - толст. Эти двое сидели рядом на одной скамье, а между ними стоял увесистый мешок с неизменной репой Фабриция. Корнелий был какой-то средней комплекции, и он безмятежно дремал на скамье напротив них.

Эмилий с плохо скрываемым отвращением грыз репу из запасов Фабриция.

- Вот скажи, - брюзгливо обратился он к соседу, - я ведь тоже ем эту твою... репу. Почему я при этом такой толстый, а не как ты?

Если бы у Фабриция было настроение чуть получше, он бы расхохотался. В этом глупом вопросе - и от кого, от патриция! - он увидел всю сущность современного ему Рима.

- Да потому, - ответил он, - что репу ты ешь раз в месяц, подражая мне, а возлияния с обильной закуской совершаешь чуть ли не ежедневно!

Слушая обиженное сопение Эмилия, Фабриций подавленно размышлял.

Да, он очень любил репу и не стыдился этого, хотя и не выпячивал напоказ. Но это дурачьё уже при жизни стало лепить из него какой-то гражданский идеал римлянина. Из него, плебея! В роду которого были землепашцы, пекари и торговцы, тогда как родословные двух его соседей изобиловали магистратами и даже триумфаторами! Воистину, Рим сходил с ума, если то, что всегда свято хранили патриции, теперь приходилось хранить ему. Так вот - репу он любил вовсе не потому, что плебей. Как раз напротив - выбившись в люди, именно плебеи обожали набивать брюхо изысканными блюдами, как будто в этом и состоит смысл жизни римлянина. Фабриций, будучи выскочкой по положению, не хотел становиться выскочкой по духу.

Да разве в репе дело? Ведь во всём у них так!

Старый Рим держался тем, что каждое сословие твёрдо знало свои добродетели. Плебеи, не утруждая ум сложными государственными вопросами, заботились о себе и своих семьях, и всё это - не в ущерб, а на пользу республике. Патриции же неустанно совершенствовали свой ум и душу, чтобы всегда максимально быстро и правильно принимать решения, от которых зависела судьба Рима и его союзников.

С этим смешением сословий, которое уже не повернуть вспять, смешались и все представления о жизни. Мало того, что патриции и плебеи смогли понять друг друга лишь поверхностно, и все представления о правильном поведении стали крайне грубыми и примитивными, так все ещё и рисуются друг перед другом, и здоровое стремление римлянина к добродетели принимает уродливые формы. Доблесть становится безрассудством, умеренность - дурацкой показухой, благополучие - развратом и роскошью. Пошла мода на глупейшие самоубийства "из чести" - как патриции, так и плебеи обожают думать, что это - прекрасное поведение в стиле древних героев! Тогда как настоящий патриций старых времён плюнул бы, взглянув на это. Важнее личной чести - благо республики, и чаще всего бывает необходимо себя для неё сохранить. Хорош бы был, скажем, он, Фабриций, если бы лишил себя жизни после чудовищного унижения в Таренте год назад!