Дело принимало нешуточный оборот. Никогда раньше я его не била, даже не замахивалась, считала, что детей бить нельзя, категорически. Всегда можно как-то договориться, переиграть, отвлечь, рассмешить, в конце концов. И мне, как правило, это удавалось. Но в этот раз я сплоховала. Наверное, потому, что сама по какой-то причине была в неважной форме. В общем, виновата.

Дима просидел в коробке несколько часов, мириться не хотел, но и «ненавидеть» меня долго у него не получалось. Время от времени судорожно всхлипывал, смотрел исподлобья и говорить со мной отказывался.

В нем был очень силен «эдипов комплекс». Я была ЕГО и только его. В основном по этой причине я долго не выходила замуж после развода с его отцом, почти шесть лет.

Каждого молодого мужчину Дима принимал в штыки. Как соперника. Как врага. Не собирался мной делиться ни с кем. Я была его собственностью. А я и не возражала. Знала, так ощущают себя и свою любовь к матери почти все мальчики этого возраста. Книжек всяких про это начиталась. Вот только будешь жить по книге – умрешь от опечаток. Сейчас была явная опечатка, и что было с ней делать, я не представляла. Растерялась совсем.

Через много лет уже будучи студентом, Дима говорил друзьям, когда бывал мной недоволен (я сама это не раз слышала): «Меня мать в детстве била». Он не простил мне тот единственный шлепок никогда.

Сейчас мой Димочка уже очень взрослый мужчина. У него самого двое детей, мальчики двадцати одного года и шести лет. Потрясающие! Один другого лучше!

Но иногда мне кажется, что я вижу его тогдашние из коробки, полные слез, голубые глаза. И значит это, что он опять мной недоволен или обижен. И опять не собирается ни с кем меня делить! Всё этот чертов Эдип наделал!

А тогда мои бесполезные попытки успокоить Димочку, приласкать, обнять ни к чему не привели. Я уже сама была готова ревануть дурным голосом. Но… как же все-таки замечательно временами устроена жизнь! В самый безнадежный, критический, можно сказать, момент раздался звонок в дверь нашей огромной «коммуналки», и вошел Гена с цветами, конфетами и своей удивительной улыбкой, способной развеять любую печаль.

Он вошел в комнату с коробкой и Димой в ней, внимательно на все это посмотрел и попросил меня ненадолго выйти. Я не хотела, упиралась. Тогда он мягко и сильно взял меня за плечи, поцеловал и выставил за дверь, которую тут же закрыл перед моим носом.

Через несколько минут стало тихо, Димочка больше не плакал, и мне разрешили войти. Они оба сидели в коробке друг против друга и шептались. Я решила: обо мне и какие-нибудь гадости. Но, оказалось, Гена шепотом рассказывал Диме про жирафа, который хотел достать луну.

– Достал?

– Что?

– Луну.

– Кто?

– Жираф.

– Конечно. Жирафу достать луну – раз плюнуть. Он же очень высокий.

– И он плюнул и достал?

– Ну вот, ты и сам все рассказал. Молодец!

По Диминой мордашке уже несмело гуляла улыбка, извивалась между слезинками и по дороге их высушивала. И, в конце концов, улыбка осталась, а слезы ушли. Наверное, высохли совсем.

Как, интересно, Гена это сделал? Что такого он сказал Димочке, что тот перестал плакать? Почему я так не умею?

Все последующие сорок лет нашей с Геной совместной жизни я только и делала, что задавала себе эти вопросы по разным поводам: как он это делает? Как ему всегда удается быть спокойным, мудрым и справедливым? Почему Димочка его всегда слушается? И почему я так не умею?

Мы знали друг друга с первого курса института. Он ухаживал за мной, но как-то сдержанно, ненавязчиво, и с любопытством наблюдал за тем, как я справляюсь с кавалерами, коих было вокруг меня немало. На фоне шумной, веселящейся студенческой, как теперь говорят, тусовки, он очень выделялся. Был несуетлив, любим однокашниками, и его всегда внимательно слушали. Классно играл в футбол, собрал великолепную футбольную команду, и играли они, как правило, во время сессии. Таким образом расслаблялись. Экзамены сдавали всегда легко, без троек. Никогда никаких проблем с учебой. Как успевали? Понять невозможно.

Дружить умел по-настоящему, друзей своих любил, был добр и внимателен к девушкам, ко всем одинаково. Кроме меня. Меня он любил. И когда в 19 лет я выскочила замуж за Диминого отца, не показал никак своего огорчения, был по-прежнему со мной приветлив, но никогда больше не проявлял своих чувств. В нем было море достоинства.

Знаю только, что все семь лет моего замужества и следующие шесть, когда я жила вдвоем с Димой, он не терял меня из виду и много чего про меня знал. Потом жизнь свела нас снова. Навсегда.

– Смотри, по-моему, это Генка.

– Где?

– Да вот, стоит за столиком и продает книги.

– Не может быть!

Мы с моей закадычной подружкой шли в метро по таганскому переходу. За раскладным столиком, на котором стопками лежали книги, действительно стоял Гена и курил в рукав.

– Дайте, пожалуйста, эту книгу.

Гена, не глядя, придвигает книгу мне.

– Нет. Пожалуйста, эту же, но другой экземпляр.

Гена удивленно смотрит на нас.

– Боже мой! Что ты здесь делаешь? Почему ты здесь?

Он радостно улыбается. У него необыкновенная улыбка, открытая и очень добрая.

– Вот это да! Рад вас видеть. Какие красавицы!

– Ты не ответил. Почему торгуешь книгами? В институте своем больше не работаешь? Почему?

Я забросала его вопросами. Гена, как всегда, говорит в свойственной ему манере, неспешно, тихим голосом: «Я тебе попозже расскажу. Давай как-нибудь встретимся и обо всем поговорим. У меня к тебе тоже есть вопросы. И немало. Хотя кое-что я о тебе знаю. Вот телефон, я там каждый день после пяти».

– Хорошо. А это мой телефон.

– Не надо, твой телефон я знаю.

– ???

– Не удивляйся. Я много о тебе знаю.

– Зачем?

– Поговорим при встрече. Ладно?

Мы ушли. Радостное настроение от его улыбки долго еще не покидало нас, но и легкое беспокойство и удивление тоже. Почему он, инженер с очень серьезным образованием, работающий, как я знала, в одном из самых престижных засекреченных институтов Москвы, торгует книгами в переходе метро? Что у него случилось?

Я была полна решимости позвонить ему и все выспросить и даже не задавалась вопросом, почему мне это важно. Важно, и все!

Прошел год прежде, чем я позвонила Гене, и то случайно. За этот год случились всякие события, определившие мою жизнь таким образом, что мне было не до него, и вообще, ни до кого. Я рассталась с человеком, которого любила, и была глубоко несчастна. Именно так я себя ощущала, поэтому никого не хотела видеть и тем более делиться с кем-то своим горем. А Гена, конечно, и без всякого моего рассказа мгновенно все бы про меня понял. Ему бы особенно и спрашивать не пришлось, сам бы все увидел. Он и раньше все про меня понимал. Потому что любил.

В этом, собственно, весь фокус. Гена понимал про меня все и всегда. Всю жизнь. Я еще только собираюсь что-то сказать, а он уже знает что, о чем, про кого. Можно не продолжать, даже не интересно. Между нами была такая связь, которая возможна только, если два человека направлены друг на друга, бегут друг другу навстречу и ЛЮБЯТ, любят так, что связь становится неразрывной, взаимопонимание полным, почти абсолютным. И тогда Бог ставит на таких людях свою отметку как награду за умение любить и жить для другого человека. Думаю, мы с Геной оба были отмечены Богом, особенно он. Я просто не сомневаюсь в этом!

Мне было 30 лет. Мы с моим семилетним сыном жили вдвоем в коммунальной квартире с многочисленными соседями, каждый из которых заслуживает отдельного рассказа. Паноптикум, вообще-то.

Через стену от меня жила тетя Катя. Ей было восемьдесят лет, она не ходила пешком, только бегала. Все ещё работала, представьте, уборщицей на фабрике! В восемьдесят-то лет! Почти всю жизнь она прожила в этой квартире, которая, как она сама говорила, «в мирное время» принадлежала семье, где тетя Катя работала кухаркой. После переворота 1917-го года квартиру у хозяев, конечно, отняли, комнаты перегородили, получилась классическая коммуналка. И тете Кате оставили крохотную комнатку, метров восемь.