Киана Кержана в Орыжи называли не иначе чем Кианом-Лесорубом: во времена его молодости не нашлось бы во всем Спокоище такого дерева, какое он не смог бы свалить с дюжины ударов. Киан приходился ровесником Беону и последние годы чаще покрикивал на молодых, чем брался за дело сам, но с топором никогда не расставался. С тем самым, которым некогда, ворча и вздыхая, рубанул по кости "пустоголовому малому", на диво неудачно поломавшему ногу на скале.

Деян сгорбился на колоде, безотчетно комкая в пальцах полу куртки. Взгляд его метался между прошлым и сегодняшним кошмаром, между Кианом и Големом, между острой кромкой лезвия и длиннопалой, в кровоточащих ссадинах, рукой чародея.

Киан, стискивая топор, буравил полным ярости взглядом чародея, а тот, казалось бы, не замечал этого взгляда, не замечал даже самого Киана, - смотрел, мрачно и устало, на людей за его спиной. И люди пятились, отступали.

Безмолвное противостояние кончилось неожиданно, в один миг. Киан коротко вскрикнул, отшатнулся, отбросив от себя топор, будто обжегшись. Великан проворно подхватил топор на лету. А Киан, споткнувшись на подвернувшемся под каблук камне, сел посреди двора на зад.

- Так будет лучше, старик, - спокойно сказал чародей. Великан заткнул топор себе за пояс. Киан, не переставая браниться, попытался встать - но снова не удержался на ногах и плюхнулся в грязь. В толпе послышались смешки. Как замечал в своем трактате Фил Вуковский: "Тому, кто видит себя напуганным и униженным, нет ничего милее, чем видеть, что кто-то напуган и унижен еще более него"... К тому же Киана многие недолюбливали, не без оснований полагая, что тот слишком высоко задирает нос.

Больше Киан подняться не пытался, только осоловело хлопал глазами и разглядывал свои мозолистые ладони.

"Вы что же, ослепли?! Разве вы не видите - он ведь упал не сам!" - Деян отчаянным взглядом шарил по толпе односельчан.

Кто-то посмеивался над стариком, кто-то сочувствовал ему, но, похоже, никто не сомневался в том, что Киана попросту ноги не держат от страха. Тогда как он определенно свалился не сам. Чародей что-то сделал. Сперва с топорищем, затем с землей, выбив ее у старика из-под ног. Но даже сам Киан не мог взять в толк, что такое с ним случилось.

- Значит, так! Пусть ваша память не длиннее вашего ума, - чародей вздохнул, - кое-что вам надлежит запомнить твердо.

Он закинул руку великану на плечо - и дальше они заговорили вместе. Лица приняли сходное выражение, губы шевелились одновременно, голос куклы-великана оплетал свистящий говор чародея:

- Мое имя - Рибен Ригич. Ваша земля - моя земля. Я - Голем, Хозяин камня, и в камень обратится тот, кто посмеет меня ослушаться!

Он отпустил великана и продолжил уже один, спокойнее.

- Отнесите этого, - он скосил глаза на тело Беона, - в дом. И покопайтесь в своих пустых головах - вдруг что вспомните. Пока меня не будет, Джибанд за вами присмотрит. Он хороший малый, но лучше его не огорчать и не сердить. Все ясно?

- Все, милорд Ригич, - торопливо закивала Солша. - Да с чего б нам дурное делать. Мы люди честные, смирные...

- Надеюсь на то, женщина.

Чародей подхватил с земли куртку Беона, закинул за плечо и, едва не пройдя Киану по ногам, направился к калитке. Люди расступались перед ним: изумление и испуг пока еще держали их крепко, никто и не думал о том, чтобы ему перечить. Он двинулся в ту же сторону, откуда пришел, - и скрылся с глаз прежде, чем завернул за угол. Исчез, будто его и не было.

- Ловко... Экий трюк, - приглушенно сказал печник Вакир, потирая челюсть. - Чудны дела твои, Господи...

Толпа задвигалась, зашептала.

- Уж не колдун ли князек наш? - предположил кто-то из орыжцев, но на него сразу же зашикали:

- Ты подумай сперва, дурной, а потом уж болтай!

- Будь колдун - стал бы он деда нашего кулаками месить?

- Бергичевский засланец! Тут и ума не надо, чтоб понять.

- Да ежель и колдун - все одно, бергичевский. За добром нашим пришел.

- Да какой из него колдун, с таковской-то рожей? Тем паче Джанбанд этот: силища бычья, а языком едва ворочать умеет, Висы-дурака дурней, прости его Господи... "Колдуны", выдумали тож!

Джибанд возвышался посреди двора, озираясь: соображал он, похоже, и впрямь туго. Горбатая Илла - преемница Вильмы, которая понимала в лечении еще меньше старухи, - хлопотала над кровельщиком, Матаком Пабалом, приходившим в себя у забора. Солша и с ней еще бабы метнулись к Беону. С колоды, где сидел Деян, староста казался мертвым, но тихо застонал, когда они, охая и причитая, попытались его приподнять.

- Не тронь, дуры! - зарычал на них Киан. Встал осторожно, с опаской, обогнул по широкой дуге великана, зло кося глазом, и потрусил к ним:

- Не тронь, кому сказано! Нельзя же человека, как мешок с сеном! Это у вас в бошках сено, бабье дурное! Ты и ты, помогите, чего встали, раззявы!

Орал и бранился Киан больше обычного, пытаясь восстановить в глазах односельчан пошатнувшийся авторитет, а замечая, что его не больно-то слушают, распалялся еще больше. Двор наполнился суматошным людским движением: кто-то бросился помогать поднимать Беона, кто-то пошел успокоить бившуюся в стойле лошадь, кто-то бочком протискивался к калитке. Другие сбивались в кучки - соседи, приятели - и обсуждали случившееся, бросая настороженные взгляды то на Джибанда, то на улицу, где исчез "князь". Только Джибанд по-прежнему оставался недвижим, глазея по сторонам с выражением робкого любопытства.

- Деян!!! Да очнись ты уже!

- Что?!..

Деян едва не свалился с колоды, почувствовав, как кто-то тронул его за плечо, и непременно свалился бы - если б девушка его не удержала. Он не заметил ни как она появилась во дворе, ни как она подошла.

- Эльма! Когда ты вернулась?

- Я уже битый час пытаюсь тебя дозваться, глухарь, - проворчала девушка. - Хоть ты можешь мне объяснить, что здесь происходит? Кто эти двое? Я заметила столпотворение, когда возвращалась из леса, ну и подошла послушать. Этот новоявленный князь как раз заканчивал выпытывать у вас про развалины... Деян! Почему ты на меня так смотришь? На тебе лица нет... или это у меня что-то с лицом?

Она, смущенная таким предположением, подалась назад, быстро провела ладонью ото лба до подбородка, откинула приставшую к щеке прядь.

Деян - уже который раз за сегодня - не мог произнести ни слова. Его бросало то в жар, то в холод. Пока Голем был рядом, он думал только о том, чтобы самому ненароком себя не выдать, и со страху забыл обо всем на свете.

Эльма. Дочери и жена Петера, старуха - все они жили сейчас с ним под одной крышей и слышали, какие он сказывал сказочки про "волшебную" скалу, а значит, находились в опасности ненамного меньшей, чем он.

Всем без исключения в Орыжи было известно, что он худо-бедно знает грамоту и пробовал читать вместе с Терошем Хадемом уцелевшие записи из Орыжского святилища, а значит, может знать больше других. Чудом было уже то, что никто до сих пор не указал на него пальцем; благодарить за то стоило лишь Господа и, пожалуй, свою несчастливую судьбу: просто-напросто увечный Химжич-младший был человеком слишком незначительным, чтобы о нем вспоминать.

Еще был Терош Хадем, который вряд ли знал, но мог знать больше других - не о развалинах у Сердце-горы, но о Старожском князе Рибене Ригиче, - однако чародей, по счастью, ушел в противоположную от дороги к Волковке сторону. Священник находился далеко, и пока за него можно было не беспокоиться.

- Не молчи, у меня от твоего молчания мороз по коже. Да что с тобой такое, Деян? Нездоровится? - Эльма наклонилась к нему, с тревогой заглядывая в глаза. - Господь всемогущий! Совсем худо, да? Что ж за день сегодня такой... - пробормотала она разом севшим голосом и, крепко стиснув его плечо, обернулась ко двору с очевидным намерением позвать кого-нибудь на помощь.