18

Не по «добру» быть должна тоска, а по раю.

19

Думают, что мораль ищет лучшего, защищает его и внушает всем действовать ради лучшего. Вроде как – поиск рая. Рай ведь в сознании нашем – лучшее. Даже тот, кто не верит в райские сказки, близким желает райских блаженств… Что, следование морали даст людям счастье? Как бы мораль и рай – сёстры, пара аналогов? Нет совсем. Вспомним: Божье «добро зелó» для Адама в эдеме лучшим не стало. Он предпочёл знать своё «добро». То есть «добрый» Адам, посчитавши рай скверным, стал исправлять его.

Получается, что мораль, изошедшая от познания «зла-добра» и сложившая мир, – враг рая, также смирительная рубашка, что своей волею «подобревший» Адам натащил на рай.

20

Мир и рай – разное.

Для Адама был рай. Мир – Богу.

Здесь крайне важно, что миф о рае вложен в нас прежде, чем «слово Божие».

Что, «в начале бе Слово»? Рай!

21

К заявлению Судз-ского, что культура большею частью создана геями и на них-де огромная «нравственная ответственность». Да, в XII веке до н. э. бисексуал Ахилл разит Гектора, обеспечивая крах Трои и составление «Илиады» и «Одиссеи», текстов, вскормивших рост нашей мысли и укрепивших своды культуры. Бисексуал Сократ, не оставивший о жене слов стольких, как о красавце Алкивиаде, переменяет векторность мысли. Прежде держались более жизни и её импульсов, но с Сократа курс – мыслить ладно понятиям, зиждимым на абстрактных «зле» и «добре», основанных падшим разумом: опосредованным самим собой, понятийным, логоцентричным, строго оценочным, комментирующим и толкующим данность, то есть моральным. С Сократа мир – в путах этики и ломает жизнь под «добро»; с Сократа, короче, разум стал этикой. Что ещё? Македонский, после и Цезарь (бисексуалы) распространили эллинско-римский мир от индийцев до бриттов; ну а баварский Людвиг Второй чтил Вагнера… и т. п. слава геям!

Зримый вклад. Исключительный. Обобщая, допустим, что мировая культура как она есть теперь сформирована геями.

Но, вопрос, хороша ли культура?

Скажем, Маркузе в ходе оценок роли культуры напоминает: творчество Фрейда бескомпромиссно в обнаружении репрессивных черт самых казовых ценностей и успехов культуры; и, когда Фрейд берёт её под сомнение, он исходит из бедствий, кои приносит дело культуры; и вопрошание: стоят выгоды от культуры пагуб и кризисов, её спутников? – на повестке дня. Жгуч и тягостен тезис Фрейда: счастье не входит в базис культуры, в списке культуры нет пункта «счастье». Да и Чайковский не фимиамы курит культуре в мрачных симфониях.

То есть счастье важней культуры?

Именно! счастье больше культуры. Ищется, в общем-то, не культура; ищется счастье (пусть его призрак).

Если культура и счастье – антагонисты, то геи создали роковую культуру. И брать ответственность за постройку культуры – брать одновременно и ответственность за «слезинку ребёнка» Ф. Достоевского, даже если ребёнок будет и гетеро-… Плюс пугает моральная, «нравственная ответственность», дескать, геев за человечество. Вновь мораль? Страшно. С ней бился Ницше Ф., гениальный «Сократ навыворот», призывавший шагнуть «по ту сторону» зла с добром. Взгляд моральный есть ограниченный и преступный. Он отпрыск пакостной первородной вины. Вам, Судз-ский, жертве морали, как гомофилу странно любить мораль. Неморальность – вот средство, чем раздвигают рамки сознания (что слабó оттого, что морально), чтоб сексуальное (половинное) восприятие и мышление человечества сделать полным. Гею быть имморальным, или он самозванец.

22

Правила, нормы, рамки в общественных отношениях осудил даосизм. Вот мысли «Дао Дэ цзин»:

Утрачено Дао – действует Дэ.

Утрачено Дэ – является добродетель.

Та сгинет – есть справедливость.

Нет справедливости – и приходит закон,

который есть угасание веры, также ключ смуты.

То есть закон – ключ смуты и нестроения. Меж тем принято, что закон для порядка. Страшная ересь. Бессмысленны вековые потуги ладить жизнь нормой. Власти закона – тысячелетья. Есть толк? Пришла пора даосизма.

23

«Веруя в нравственность, мы хулим бытие». Ф. Ницше.

24

Театр – это гнусная проституция. Собраны предрассудки, быдло-потребы, модные тренды, плоские мысли, пошлость «духовного» как бы мэйнстрима – и немолкнущий трёп, внушающий без того надоевший блуд о «добре», «гуманизме», «истине», «красоте», «идеалах». Выбриты щёки старых сатиров, кажущих гордых «супер мущщин» (мечтающих о севрюжине с хреном и будуарах юных давалок). Осуществившие всевозможные пластики лиц актрисы рады возможности оголить себя самым нравственным образом, ведь они, мол, не просто так, а вскрывают, мол, «язвы», «гнусности» мира. Эти фигляры лабают правду-де. Зритель пьёт «откровения», что, наляпаны пройдами от компьютерной клавы, свалены здесь на сцене дерьмом, означенным «высшим», «горним» искусством. А над всем – доллары, за которые мерзость сделана.

25

Слышишь критиков, политологов, шоуменов, мэтров, прелатов, учащих жизни, – и словно видишь фильм об одном и о том же: лжи, шкуродёрстве, зверствах, убийствах, деньгах, корысти и улучшениях в русле новых, только что найденных панацей… Всё прежнее, всё знакомое до тоски, до умственных и душевных тягот. Поэтому мы погрязли в лже-философии, мистицизме, экстра-сенсорике, спиритизме, магии, знахарстве, суевериях, фэнтези да химерах, сотканных из мистических рыцарей, супер-тёлок, вампиров, парапсихологов, монстров либо пришельцев. Ибо в реальном миру всё скучно, слышать не хочется, видеть зряшно. Всё как пошло давно – так идёт себе. Что изменится? Ведь проблем не решить в мышлении, каковым они созданы. А мышления, что могло дать иное, чем жрать друг друга, люди не приняли, как не приняли ни буддизма, ни христианства, ни многих прочих дхарм в их спасительной сути, чтоб не меняться. Чернь, страшась воли, вник Достоевский, выбрала рабство.

Лазаем по мертвящим умственным чащам целые эры, лая о новых «духовных ракурсах».

26

Кто Крит не видел – вряд ли Крит знает. Кто не болел – не ведает про болезнь. Но, важно, о Крите и боли слушают, потому как практический интерес присутствует. Можно сплавать на Крит купаться, можно вдруг заболеть внезапно. Это, мол, данность.

Мы же – о рае, который никто никогда не видел. И я бессилен дать описание по причине того, что вещности в раю нет, плюс, главное, у нас нет даже органов рай увидеть.

Я как безумец, врущий химеры. Сходно развязки делаю странные, говоря, что виновно познание зла с добром, кое нужно отвергнуть, чтоб в рай вернуться. Мысли дичайшие. Ведь на Марс слетать проще, чем попасть в рай, да? Выжаты постоянным трудом, внушаемым целью жизни, мы ищем отдыха и забвения, без того чтоб терзаться в поисках места, что описать нельзя ни достигнуть. Лучше дурманиться перед «телеком» пивом, веруя, что сей мир ну не мог быть иным, чем есть.

Но – зачем мы? Замерло бы на лисах и жабах, что живут нормой в виде инстинкта и, набив брюхо, пукают с чувством, что, дескать, жизнь не могла быть иной, чем есть. Но не замерло ни на лисах, ни áспидах. Взялись мы с даром мыслить.

Ради мышления люди созданы. Лишь мышление вольно, как вольны боги. Мы же, боясь свобод, отказались от воли. Вздумавши, что есть рамки, – значит, законы, – мы, избегая тайн, возникавших вне рамок, стали как твари, влезшие в клетки. Если есть рамки (смерть или тяжесть), то надо мыслить в рамках возможного, этак мыслим мы.

Но, при всём при том, выси созданы теми, коих расхожий толк звал безумцами. Бруно мнился безумцем точно таким же, как первый лётчик, взмывший с утёса. Моцарта мнили неадекватным. А Аристотель мнил и Платона умалишённым: тот, мол, в идеях даром удвоил мир. Получается: как бы сброд ни вставал во фрунт перед рамками, находился безумец, всё отрицавший, – вплоть до Христа, сказавшего: смерти нет.