– Эй, что ты машешь, как метлой? – возмутился француз.

– А как надо? Покажите, сударь, – усмехнулся Степан.

Пеполли ринулся в атаку, но наткнулся на хорошую защиту и чуть не получил удар по уху. Минут пять противники сыпали удары, отбивались, делали выпады. Итальянец сражался изящно, резко, а Степан – просто, но умело. И надо признать – бились они на-равных.

– Ну, все! Все! – отскочил запыхавшийся сеньор Пеполли и опустил оружие. – Ты мне клинки сломаешь. Кто учил тебя так рубить, как янычар какой-нибудь?

– Как умею, – пожал плечами Степан.

– Молодой человек, – подошел он ко мне и гордо вздернул крючковатый нос. – Я не желаю вас учить. У меня школа искусств, а не училище гладиаторов. Прощайте!

И широкими шагами, слегка подскакивая, направился к ученикам.

– Прости, барин, что испортил все. Но этот коротышка ничему тебя не научит, – сказал Степан, накидывая пальто мне на плечи. – Зря деньги потратите.

– Постой, а где ты так навострился саблей владеть? – спросил я.

– Дак, под Измаилом. Казаки показали немного… Да, когда янычары на тебя бросаются, оскалив зубы, хош – не хош – научишься.

–Так научи теперь ты меня, Степан! – вдруг сообразил я.

– Ну, что ты, барин. Я же не знаю этих, всяких батманов да рипостов. Я же от плеча, да со всей дури.

– Неправда! Я видел, как ты здорово уходил от ударов. А как бил его! У итальяшки, наверное, рука отсохла.

– Ну, не знаю… Одобрит ли ваш папенька, ежели я экзерсисы вам давать начну.

– О чем ты? – возмутился я. – Мне через несколько дней стоять перед смертью.

– Так, сегодня вечером и начнем, – тут же согласился Степан.

Под предлогом вечерней прогулки, мы со Степаном вышли на опустевшую темную набережную. У Заречного в руках оказались две палки.

– Это что, сабли? – разочаровался я.

– Да, – ответил он. – Крепкие выбрал.

Мы спустились к Неве на пустой каток.

– Мы будем заниматься здесь? – удивился я.

– Да.

– Но на льду невозможно устоять.

– Возможно. Еще как.

– И темно. Как же видеть саблю?

– А ее не надо видеть, достаточно чувствовать врага.

Как-то все было странно. Я встал на лед, еле балансируя, вытянул в направлении Степана палку-саблю. Он стукнул по ней своей саблей-палкой, и я, потеряв равновесие, грохнулся на лед.

– Вставай, барин. Вот такое это сложное искусство – с саблей воевать, да чтоб башку не проломили.

После часа экзерсисов у меня болели отбитые колени и локти. Правой руки я вообще не чувствовал. Пару раз Степан хорошенько огрел меня по голове. Но все же к концу экзерсиса я заметил, что могу стоять уверенно на льду. И палкой уже не махал абы как, а уверенно рубил с плеча.

– Довольно, барин. Завтра продолжим, – пожалел меня Степан.

– Еще немного, – требовал я.

– Ох, завтра рук-ног не поднимите. Предупредил!

И мы продолжили.

На следующий день все тело ныло. Мышцы казались каменными. Но вновь вечером, слегка размявшись, мы опять со Степаном занимались. Он показывал мне простые приемы казачьей рубки, да как кистью работать, да локоть не проваливать, да как удары отводить… А я пытался изо всех сил запомнить, повторить, отработать до совершенства.

Через неделю я отправил Жана к Янеку, условиться о поединке. В нетерпеливом ожидании, я ходил из угла в угол по кабинету, не зная, к чему приложиться. Во мне все бурлило: то накатывала волна гнева и мужества, то отступала, обнажая зыбкое дно сомнений, а иногда – страха. Старая, но на вид грозная сабля, выбранная Степаном в оружейной лавке, лежала у меня на кровати в спальне. Она спала, но готова была в любой момент проснуться и превратиться в грозного мстителя. Рукоять кожаная, потертая. Медное навершье отполировано до блеска. Сколько же ты, родимая, голов сняла с плеч? Послужишь теперь мне. Сколько нам с тобой воевать? А может день мой последний настал? Паду на снег с раскроенным лбом или с проткнутым сердцем…

Я подошел к рабочему столу, взял перо, бумагу. Возникла мысль написать что-нибудь. Только что? Прощальное письмо матери? Нет! Что за глупости? Почему прощальное? Может, Анне? Да, ей! Но о чем? Чтобы не забывала меня? С чего? Наверное, уже забыла. Зачем напоминать? Ну, получит она письмо. У нее спросят: – От кого? Ах, не стоит, – ответит. – От одного вздорного мальчишки. Я и читать не намерена его глупую эпистоляцию.

Я отбросил перо, задумался. Бессмысленно глядел в окно на скованную льдом Неву, на шпиль Петропавловского собора. В это время по лестнице раздались шаги. Шаги вестника судьбы. Что ж, я готов! Вот и все! Сейчас участь моя должна решиться… Вошел Жан.

– Ну, что? – нетерпеливо бросился я к нему. – Где? Когда?

– Польские уланы еще два дня назад покинули Петербург, – сказал он, растеряно глядя на меня.

Я не понял, к чему это он? Ну, покинули, и что с того. Ах, да, Янек из польских уланов.

– Постой? И он с ними? – начал соображать я.

– Конечно.

– Он мне ничего не сообщил?

– Значит, можно сказать – сбежал, – решил Жан, неопределенно пожимая плечами.

– Не может такого быть! – уверенно воскликнул я. – Он – дворянин, и обязан был мне сообщить, что наш поединок откладывается…

Я ничего не понимал. Как теперь поступить? Что думать? Где его искать? Броситься за ним в погоню? Да что за глупость?

Я подошел к столу, решительно взял перо. Сейчас я ему напишу, все, что думаю. И писать буду не по-французски, а на чистом русском. Пусть побесится. Сейчас я ему все выскажу…

Уважаемый сударь, – вылетело из-под пера. А почему, собственно, уважаемый? Кто его уважает, я что ли? Смял лист, взялся за новый.

Сударь.., – хотелось столько всего написать, но вышло только: – Наш спор не окончен. Надеюсь на встречу.

В начале лета отец взял небольшой отпуск, и мы отправились в Крещенки. Никак не мог привыкнуть, что у нас теперь собственное имение. Собирались долго. Машенька все приставала к маме: – давай возьмем чайный сервиз, из чего мы будем чай пить? давай возьмем теплый плед, вдруг похолодает; надо взять книги и набор для письма, мне надо будет подругам писать. Маменька разводила руками: – Машенька, в Крещенках все это есть. Я тоже напихал всевозможными «нужными» вещами свой дорожный кофр, да так, что он еле закрылся. После поразмыслил, вновь его открыл, перебрал вещи и половину оставил.

Конечно же, добрались быстро и без приключений, не то, что зимой. Да и дорога казалась совсем другой. Солнышко светило. Колея сухая. Птицы щебетали на все голоса… Я опять на козелках со Степаном. Пели песни, пыхтели трубками. И имение выглядело по-другому, когда к нему подъезжали: Старый величественный дом утопал в зелени. Он мне на миг показался загадочным замком где-нибудь в Трансильвании, где обитают бесстрашные рыцари и прекрасные принцессы, а подвалы его полны сокровищ, и вход охраняет уродливый горбун с алебардой.

– Эх, фасад надо править, и ограда покосилась местами, – деловито сказал Федор, разрушив все мои фантазии.

Огромные клумбы перед подъездом цвели и благоухали. Зигфрид Карлович встречал нас в новом зеленом сюртуке, румяный, любезный. Старый седой лакей в отглаженной ливрее помог маменьке выйти из кареты. Тут же буфетчик выскочил с подносом. А на подносе дымилась горка пирогов. В нос ударил хлебный аромат, от которого забурлил живот, требуя угощения.

– А где борзая? Кажется, Матильдой ее звали? – спросил я у старого лакея.

– Издохла. От тоски издохла, – сказал он грустно.

– А Маркиз, тот толстый рыжий кот?

– И Маркиз сдох. Нашли его по весне в склепе графа. А там, рядом и схоронили.

Как-то печально стало. Это значит, мне одному придётся ночевать в той жуткой спальне. Но на этот раз комната мне показалась светлой и уютной. Я приказал поставить книжный шкаф, а из библиотеки подобрал себе с десяток томов, которые решил прочитать за лето.

Раздвинул тяжелые шторы, впуская в комнату солнце, устроился с книгой за столом, как вдруг за окном раздались крики и знакомый лай Саги.