Аракчеев остановился, внимательно посмотрел на меня, на лакея, на шубку, вырвал её из рук слуги. Тот сразу же удалился.

– Добров, – сказал Аракчеев тихо, но твёрдо, – что вы себе позволяете?

– Но что я сделал такого дурного? – Меня уже начали раздражать необоснованные обвинения. Сначала Кутайсов отругал, теперь ещё Аракчеев. – Всего лишь проводил Елену Павловну. Я же не виноват, что она потерялась.

Я вам уже говорил: никогда не оправдывайтесь. Оправдания только унижают человека. Елена Павловна, – он потряс перед моим лицом шубкой, – уже замучила всех расспросами о вашей персоне.

– Но все же, покажите мою вину в этой истории, – потребовал я, а сам с трепетом подумал: О, боже! Она обо мне спрашивала.

– Виноваты в том, что слишком любезны. И не дуйтесь. Я вам добра желаю. Конечно, Елена Павловна мягкосердечная, приветливая и весьма привлекательная особа. Но не забывайте: она – Великая княжна и, к тому же, ещё очень юная. А, впрочем, что от вас скрывать? Из-за неё два молодых офицера, чуть старше вас, затеяли дуэль. Этим летом дело происходило. Хорошо, что оба отделались лёгкими ранами, но сосланы были под Оренбург. Не желаю вам той же участи.

– За дуэль? – удивился я.

– Не прикидывайтесь дурачком, Добров, – вновь начал злиться Аракчеев.

– Простите, – буркнул я. – Постараюсь вести себя более разумно.

Мы пришли к покоям усопшей императрицы. Спальная комната была наполнена дымом от кадила. Остро пахло ладаном. Перед покоями почти никого не было, но ещё стояла духота от присутствия многолюдной толпы. Императрицу уже облачили в белое атласное платье и уложили в постель. Голова покоилась в пуховых подушках. Через грудь и большой выпуклый живот, наискось возлежали орденские ленты. Перед небольшим аналоем дьякон читал Евангелие противным гнусавым голоском. Император стоял подле покойной и молился. Было ещё несколько человек, молчаливыми статуями застывшие у дверей.

Император закончил молиться, поклонился и вышел из спальной, направился в кабинет. Все последовали за ним. Через минуту дверь в кабинет отворилась. В проёме возник Кутайсов и приказал войти генерал-губернатору Петербурга, Архарову. Грузный невысокий генерал, лет пятидесяти пяти протопал в кабинет, звеня шпорами. Вскоре он вышел. Вид у него был весьма озабоченный. Вновь появился Кутайсов.

– Ростопчин, Фёдор Васильевич, – пригласил он высокого худого тридцатилетнего человека в строгом штатском платье. Заметил меня и Аракчеева:

– У кого шубку конфисковали? – зло посмеялся он.

– Не у вас? – с холодной улыбкой ответил Аракчеев.

– Добров, заходите и вы, – поманил он меня.

За столом сидел Павел Петрович и перебирал бумаги. Но это был уже не тот энергичный, нервный гатчинский генерал. Он как будто стал старше и величественнее. Движения его были тяжёлые, неторопливые, взгляд более суровый, немного туманный. Голос низкий с хрипотцой, как будто Павел Петрович слегка простудился. Перед ним стоял, вытянувшись в струнку, Ростопчин. Павел говорил ему:

– Понимаю, что ты устал. Я тоже устал, и мне совестно за это. Но потрудись, пожалуйста, съезди с Архаровым к графу Орлову и приведи его к присяге. Его не было нынче, когда все присягали мне. Завтра доложи мне, как у вас дело сделается. – Он заметил меня: – Кутайсов, его зачем позвали?

– Так вы же сами приказали вызвать Доброва. – А по какому делу? Напомните.

– Ну как же? Елена Павловна…

– Отставить! – рявкнул Павел Петрович. – Не до того сейчас. Ростопчин, возьмите этого юношу с собой.

– Позвольте поинтересоваться: зачем? – несмело спросил Ростопчин.

– Не хочу, чтобы вы с Архаровым снюхались. Добров за вами проследит.

Ростопчин открыл, было, рот, чтобы возразить, но тут же его захлопнул, сообразив, что спорить с императором в данную минуту опасно.

* * *

Тесная карета ехала медленно, трясясь по булыжной мостовой. В полном мраке, напротив меня расположился грузный старик Архаов, оперившись большими руками в кожаных перчатках на массивную трость. Рядом с генерал-губернатором Петербурга, словно кол проглотил, сидел Ростопчин. Время подходило к полуночи. Ехали молча. Наконец Архаров нарушил молчание:

Странное нам дали поручение на ночь глядя, не правда ли?

Обращался он больше к Ростопчину, нежели ко мне.

– Я бы дорого дал, дабы не иметь сего поручения, – ответил Ростопчин. – Павел Петрович хочет, чтобы Орлов вспомнил двадцать восьмое июня шестьдесят второго.

– Убийство Петра Фёдоровича? – задумчиво пробубнил Архаров. – Так, Орлов его и прибил.

– Да что уж вы напраслину на графа наводите? – возмутился Ростопчин.

– Я, Фёдор Васильевич, старая ищейка. Я всех душегубов, всех воров в России-матушке знаю. В семьдесят четвёртом ловил смутьянов из шайки Емельки Пугачёва. Та ещё работёнка. Все притоны перевернул. Неделями из пыточной камеры не вылезал. Такого наслушался, да насмотрелся…. А потом шесть лет служил обер-полицмейстером в Москве. Все кражи, все разбои, все убийства через меня проходили. Бывает, дело до того запутанное, что и не понять, кто душегуб, а я взгляну на подозреваемых, и точно вижу: вот он – преступник. Вон он, – говорю. И – точно, падает на колени, кается.

– Да, слышал я о ваших методах допроса, – хмыкнул с презрением Ростопчин.

– Методы не важны, Фёдор Васильевич, важны результаты, – невозмутимо ответил Архаров. – Была б моя воля, я бы и Орлова заставил признаться в убийстве Петра Фёдоровича.

– Нет же, не убивал он. Я читал протокол вскрытия, – возмутился Ростопчин. – Да и вам наверняка попадался в руки документ. Там же ясно сказано: причиной смерти был приступ геморроидальных коликов, усилившихся от продолжительного употребления алкоголя, и сопровождавшихся поносом.

– Помню, помню: обнаружена выраженная дисфункция сердца,       воспаление       кишечника,       были       признаки апоплексии. Да что-то верится с трудом.

– Опомнитесь! Что вы такое говорите? – ужаснулся Ростопчин.

– Сейчас можно такое говорить, – уверенно ответил Архаров. – Раньше нельзя было, а сейчас время другое настало. Алексей Орлов его и убил. Вскрытие – вскрытием, да только мне как-то попали записи осмотра с места преступления. Язык у Петра Фёдоровича вывалился, как у придушенного, и кадык вдавлен был, лицо синее. Не слыхали об этих деталях?

– Признаться – нет.

– А ещё через мои руки прошли записи придворных медиков Кондоиди и Санчеса. Так вот, в этих самых записях ничего не говорится о плохом здоровье Петра Фёдоровича. Он переболел оспой и выздоровел. Плеврит у него однажды был – и все! Разве мог человек с дисфункцией сердца переболеть оспой? Да и от плеврита мог легко помереть. Нет, тут что-то не сходится.

– Вы думаете? Ну, а алкоголь? Частое чрезмерное употребление вина и водки может из здорового человека сделать больного за пару лет.

– А вы от кого-нибудь из окружения Петра Фёдоровича слышали, что он чрезмерно пил? Какую-нибудь историю или анекдот?

Ростопчин пожал плечами.

– В том-то и дело – выдумки все это, – сделал заключение Архаров. – Надо было оправдать преступление: мол, пьяница он был, хворал часто. Пиво английское он любил, согласен, но не злоупотреблял. Выдумки! Вот, сейчас все это и всплывёт.

Так за странной беседой доехали до нужного адреса на Васильевском острове. Ворота оказались заперты. Архаров принялся колотить своей тяжёлой тростью в дверь. Открыл сонный лакей.

– Камердинера графа разыщи, – приказал ему Архаров.

Вскоре появился камердинер, худой старик в больших растоптанных башмаках. Он сказал, что граф болен.

– Ничего не поделаешь, голубчик, – развёл руками Архаров. – Придётся будить. Доложи, что мы приехали по велению Его Величества.

Камердинер поклонился и пошёл будить графа. Архаров двинулся за ним.

– Николай Петрович, – попытался остановить его Ростопчин. – Куда же вы. Как-то неприлично…

– Ах, оставьте, – отмахнулся тот. – Быстрее дело сделаем, быстрее уедем отсюда.