«…Я, сделанный небрежно, кое-как

И в мир живых отправленный до срока

Таким уродливым, таким увечным,

Что лают псы, когда я прохожу, —

Чем я займусь в столь сладостное время,

На что досуг свой мирный буду тратить?

Стоять на солнце, любоваться тенью,

Да о своем уродстве рассуждать?»

У. Шекспир. «Ричард III». пер. Мих. Донского

От боя барабанов закладывало уши, от блеска начищенных доспехов в лучах утреннего солнца болели глаза, на центральной улице Шеана яблоку негде было упасть: весь город собрался, чтобы приветствовать вернувшегося с победой в двухлетней войне великолепного короля Эйриха Первого.

Восседая во главе своих рыцарей на роскошном белом жеребце, в золоченых доспехах, он сиял улыбкой и, как позднее говорили очевидцы, легко мог затмить солнце. Позади него несли развевающиеся штандарты Стении, а дальше – связанные и порванные – штандарты врага.

– Эй-рих! Эй-рих, – скандировали сотни глоток, и он поднимал руку в приветственном жесте. Он имел все права на триумф. Сегодня по-настоящему окончилась изматывающая тяжелая война.

Возле замка Шеан, главной королевской резиденции, процессия остановилась, и Эйрих, не дожидаясь, пока ему придержат стремя, легким движением гибкого юноши соскочил на землю, вызвав в толпе еще одну волну восторженных воплей. Люди любили своего короля. Король был смел. Король был ловок. Король был красив. Король был благороден. Король победил.

Собравшиеся старались не упустить ни одного его жеста, ни одного поворота головы, и смотрели на него во все глаза.

На человека, который спешился вторым, старался не смотреть никто.

В отличие от короля, второму рыцарю потребовалась помощь пажа, чтобы слезть с седла. Встав на землю, он как будто неловко качнулся и согнул спину в странной кривой пародии на полупоклон, но не разогнулся, а остался стоять так, ожидая, пока король первым направится под своды старого шеанского замка, а потом кривой походкой, припадая на одну ногу и не разгибая спины, заковылял следом, и только когда он вошел в замок, прочие рыцари и командиры начали спешиваться. Хромой и кособокий рыцарь был братом короля.

– Проклятье, – сказал он, следуя за королем в покои возле тронного зала, где можно было отдохнуть перед церемонией приветствия двора. – От запаха роз меня тянет блевать.

Эйрих снял шлем, положил его на небольшой, почти игрушечный резной столик и махнул рукой, веля слугам снять с него доспехи. И только после этого, разместившись на деревянном троне с бархатными подушками, ответил:

– Хочешь сказать, что тухлятина, кровь и болотная вода пахнут лучше?

– В сотни раз, – серьезно ответил его брат и тоже показал слугам, чтобы те помогли ему раздеться.

Когда с него сняли шлем и доспехи, стало видно, спина его сильно искривлена. Левое его плечо было существенно больше правого и тянуло к земле. В противовес этому правая нога была на три или четыре пальца длиннее левой, из-за чего его походка была неровной.

– Ты привыкнешь, – сказал король, когда брат сел недалеко от него на табурет и еще сильнее согнул спину, и велел слугам покинуть комнату.

– Привыкну, как же, – хмыкнул тот. – Слушай, Эйрих, если ты меня хоть немного любишь… Отпусти отсюда. Пошли хоть на север, горных великанов гонять – я буду рад.

Эйрих устало потер глаза и сказал:

– Торден, ты ведь знаешь, что дело не только в моей любви к тебе.

– Ты – вернувшийся с победой король, народ носит тебя на руках, эти лордики готовы землю, по которой ты ходишь, целовать, – принц Торден, милорд Дойл раздраженно потер больное колено, – от меня тебе не будет никакого прока. Только вред. Подожди, сейчас они радуются, а завтра снова начнут свою мышиную возню.

– Я знаю, – произнес король. – Только ты думаешь не о той возне, о которой нужно. Да, будут опять доносы на тебя, будет клевета. Но не только это. За время моего отсутствия они расслабились, расхрабрились. Я боюсь… – он осекся и осторожно оглянулся, впрочем, не увидев никого и ничего, – заговоров. Они отвыкли подчиняться. Торден, будь это возможно, я отпустил бы тебя на все четыре стороны. Но ты мне нужен здесь. Я… –он выдохнул, – я не справлюсь с этим один.

Дойл поднял на брата глаза, и стало заметно, что в качестве небольшого извинения за уродливую фигуру природа одарила его приятными, хотя и резковатыми чертами лица.

– Что я могу? – спросил он. – Я воин, командир, если хочешь, а не придворный.

– Ты мне предан. Это ценнее всего.

Дойл махнул рукой и отвернулся – он мало надеялся на успех своей просьбы.

Пять лет спустя

Девушка была прелестна, как, – нет, он никогда бы не опустился до пошлого сравнения с лепестком розы, – как только может быть прелестна юная аристократка лет шестнадцати, с белоснежной кожей, боящейся даже бледного солнечного луча, с припухлыми розовыми губами, чуть приоткрытыми от волнения и оттого манящими, с широко распахнутыми глазами, в которых блестели не пролитые еще слезинки. Ее нежное личико обрамляли густые, заплетенные в тяжелые косы черные волосы, едва прикрытые мягким капюшоном накидки из дорогого зианского льна. Затаив дыхание, девушка не отрываясь смотрела на то, как в десятке локтей внизу от нее двое мужчин пытались лишить друг друга жизни. Маленькие, затянутые в кружево пальчики мяли белый платок.

– Она очаровательна, – не то себе, не то окружающим сказал милорд Ойстер, шумно сглотнув. Сидящие рядом с ним лорды понимающе переглянулись: не оценить это сокровище было невозможно.

– Подыскиваете жену или любовницу? – негромко спросил милорд Дойл. Ойстер моментально побледнел и заискивающе улыбнулся:

– Что вы, милорд! Просто эстетствую.

Дойл скривился и снова перевел взгляд на девушку. Пожалуй, она все-таки была достойна сравнения с цветком, только не с розой, а с лилией: такая свежая, юная, распахнувшая миру свои лепестки, она увянет, едва твердая рука сорвет ее. Умирая, она еще будет дарить убийце свою красоту и нежный аромат, но вскоре поблекнет, завянет и будет выброшена.

Дойл втянул носом воздух и отвернулся. Кто-то сорвет нежный цветок, но не он сам. Конечно, пойдя на поводу у желания, он мог бы ее получить, насладиться ею, как дорогим вином, а после забыть. Но в этот раз он не станет этого делать.

По трибунам прокатился испуганный вскрик: с глухим лязгающим звуком один из рыцарей пронзил второго, раздался хриплый кашель, и проигравший рухнул, заливая песок темной кровью. Победитель вскинул вверх руку с зажатым в ней мечом, и вслед за вздохом скорби раздались радостные восклицания. О мертвом уже забыли – теперь воздавали почести живому.

«Вот так и я, – лениво, почти сонно подумал Дойл, лишь по привычке и из упрямства держа голову прямо и игнорируя тупую боль в спине и левом плече, – встречал приветствия, пока был нужен, а теперь забыт».

Он еле заметно улыбнулся: конечно, в этой мысли было много от ребяческой рисовки. Он не был забыт, отнюдь. Всюду перед ним гнули спину, с его приближением везде стихали разговоры, его взгляд карал и миловал. Пожалуй, даже венчай его чело корона, он и тогда встречал бы повсюду меньше уважения, или, скорее, подобострастной покорности, чем сейчас.

Снова затрубили горны, король поднялся со своего места и велел победителю приблизиться. Дойл отвернулся, сделав вид, что его ничуть не трогает всеобщий восторг, который вызывал потный, с трудом стащивший с головы шлем рыцарь. Эйрих запретил ему участвовать в турнирах категорически, но иногда Дойл жалел о том, что согласился на запрет.

Когда восторги улеглись, а почести были розданы, король направился обратно в замок – на сегодня состязания закончились, можно было покинуть трибуны, укрыться от неожиданно жаркого для конца лета солнца и от людских глаз.Придворные милорды расступились, позволяя Дойлу подойти к венценосному брату.