Бегу к роднику, первым делом — умываюсь, смывая вязкий животный запах. Последыши никогда не следят, чтобы от них не пахло, но элвен такие ошибки непростительны. Укрыться в переулке куда проще, если собака не может взять след.

Наполняю фляжку и бегу назад. Солнце давно перевалило зенит, теперь печет не так страшно, как перед обедом, но смотреть вдаль все равно тяжело. Бегу, пока хватает дыхания, потом прыгаю в уголок, возвращаю равновесие и бегу дальше. Так до тех пор, пока не нахожу пост.

Они там, оба.

Один с перерезанным горлом. В другом — стрела.

Подхожу ближе, зажав рот ладошкой, чувствую, что к щекам покатились слезы. Тот, что был щедрым и отдал конфету, умер с таким выражением на лице, будто не успел родиться. Другой смотрит обреченно.

Подхожу ближе, закрываю глаза.

— Вон она! Вон! Лови стерву! Вон!

Слышу вопли за спиной, но бежать уже нет сил — все ушли на то, чтобы добраться сюда. Бросаю фляжку, пытаюсь прыгнуть на стену, но на голодный желудок не больно-то выходит. Падаю, пытаюсь снова залезть, а эти кричат за спиной, да еще истошно вопит какая-то баба.

— Хватай тварь! Гляди, совсем мелкая! Собаку спусти! Собаку!

Теперь не уйти. Хватаю котомку с рыбьей головой и кидаю в собачью морду. Пес воет от боли, отвлекается на тухлый мясной запах, но я уже знаю — это не спасет. Нужно сбежать, раствориться в воздухе, но элвен такого не могут. Те — в Башнях — могут, как говорит Роуни. Жаль его, расстроится, когда я не объявлюсь на вечернем сходе. Дети не получат свой леденец.

Опускаю руки и гляжу в глаза собаке, а та разоряется. Чувствую вонь из пасти, слышу, как шуршит металл оружия гвардейцев. Эти долго разбираться не станут — прикончат на месте.

— Стойте! Стоять, кому сказано!

Голос громкий, Роуни называл такой «зычным», хоть я до сих пор не разобралась, что это означает. Один из гвардейцев идёт прямо ко мне, без оружия в руках, оттаскивает пса и садится напротив.

— Ты убила стражников?

Мотаю головой.

— Зачем пришла сюда?

Достаю из кармана леденец. Голос у гвардейца такой, что хочется рассказать ему обо всем на свете. Бывало, старейшина Йорми говорил так. Он умер на Площади вместе с остальными.

— Леденец? Откупиться хочешь? — смеется.

— Он дал мне леденец, — показываю на стражника, на того, что щедрый. — Дал леденец, сказал, я как его дочка. Я ему говорю, воды принести? Он согласился. Я убежала, потому что тот, другой, начал говорить, что я потравлю воду. Нашла родник, вон, фляжка, видите? Видите?

Сердце колотится, дышать все тяжелей. Смотрю на гвардейца, а у него под глазами синяки. Такие, что похож на мертвяка. У последышей так бывает, если они долго работают. Элвен не устают, они либо живы, либо мертвы — так говорят старейшины.

— Ты хотела принести им воды? — вроде бы удивлен.

Киваю.

— Вы совсем ума лишились, идиоты? Девчонка принесла им воды! Одному перерезали глотку, другого застрелили из лука. Видит кто-нибудь у нее лук? Видит кто-нибудь нож? Могла бы она подпрыгнуть и прирезать этого здоровяка?

Гвардеец бушует, огрызается на остальных, точно их пес меня облаивал. Гляжу, широко раскрыв глаза, и не верю, что гвардеец даже конфету оставил.

— Беги отсюда, малышка, пока тебя не обвинили в убийстве наследника, — машет мне в сторону. — И фляжку свою не забудь. А этих идиотов я научу, чтоб не думали на детей. Давай-давай, чего замерла? Беги!

Ноги сами несут прочь, но я оглядываюсь и машу ему рукой. Чтоб хоть как-то отблагодарить.

Чудной день: два раза последыши спасли. Жаль только, котомка с украденной головой осталась валяться возле собаки. Подойти назад боязно, ну как опять накинутся со своими криками. Убегаю через короткий путь к гетто. Здесь стражники вовсе не смотрят, кто проходит внутрь. Выпускать будут только утром. Женщин, детей — больше никого. Говорят, приказ Его Величества. С тех пор, как мужчин заперли внутри, стало проще искать еду. Прежде набрасывались сразу, не думая. Дважды чуть не зарубили мечом. Теперь полегче. Тяжело только если наткнешься на труп — там всегда толпа гвардейцев. Ищут бунтовщиков.

— Шайни! — это Роуни, встречает возле двери лачуги. Внутри весь клан, вся маленькая община, все, кто остался в живых после Площади.

— Я принесла вам конфету, — говорю, протягивая липкое сокровище.

Пять пар рук тянутся ко мне — пять сирот.

Роуни, я, да еще пять малышей — вся наша община. Приди кто спрашивать, как выживаем, Роуни пожмет плечами, а я вздохну.

— Не получилось с рыбными рядами? — спрашивает Роуни.

Я рассказываю ему чудесную историю, которая приключилась днем.

— Вот, значит, где ты сегодня побывала, — он улыбается. — Последыши тебя спасли, потом схватили, а потом снова спасли. И как ты на это смотришь?

Не понимаю, о чем толкует Роуни. Потом догадываюсь, что это он так спрашивает, о чем я думаю после всего. Роуни учит меня говорить красиво, так, чтобы было видно, что я — элвен, а не дурацкий болванчик, способный только поклоняться Башням.

Башни — зло, от них все беды, так он говорит. Прежде было время, когда Башни еще не построили. Это было давно, еще раньше, чем время, когда пришли последыши. Роуни говорит, даже раньше, чем элвен попали в Терцию, хотя я не верю. Он рассказывает про Океан, что там много воды, и можно плыть много дней, но не увидеть ничего, кроме воды. Я думаю, он нарочно придумывает эту небылицу, но пока не могу взять в толк, для чего. Раньше он рассказывал мне так о детях, о том, откуда они берутся, но потом, когда выяснилась правда, я поняла, для чего он врал. Наверняка, с океаном также.

Пока мои мысли заняты Башнями, я хмурюсь, а Роуни всегда это подмечает:

— О чем задумалась, кроха?

— Рыбная голова там осталась, — отвечаю, — как теперь быть?

— Ничего, кроха, я разберусь, — улыбается и уходит.

И я не знаю, куда. Один раз взялась преследовать его, но он так ловко укрылся в трущобах для бедняков, что я почти заблудилась.

В гетто легко заблудиться. Верхний город совсем другой, там улочки, переулки, площади — всё честь по чести, захочешь — не заблудишься. В гетто свалены в кучу лачуги, так что не знаешь, простоит она день или два. Роуни говорит, это из-за того, что элвен готовятся бежать. Когда я спрашиваю, куда, он хмурится.

— Можно я лягу спать пораньше? — спрашиваю, хотя знаю, что он откажет.

— Придется следить за младшими, Шайни, — хмурится. — Посиди с ними до заката, а там я вернусь, и ляжешь.

Тело измучено, но я киваю, потому что знаю, что Роуни тоже тяжело. Он уходит, и я вожусь с малышней, развлекая их сказками, а они по очереди облизывают сладость. Я тоже пробую разок — заслужила. Конфета сладкая, вся из сахара, и после нее во рту еще долго кислость. Закрываю глаза, представляя, что мне достался весь леденец, а когда открываю — Роуни уже вернулся. В руках у него лепешки и кусок ветчины. Лицо застывшее, будто увидел призрака, видно красное пятно — к утру расползется синяк.

— Куда вы уходите? — спрашиваю, хоть знаю, что не ответит.

— Ты еще совсем малышка, Шайни, будешь постарше — расскажу.

Меня гложет любопытство, но к горлу подкатывает ледяная волна, и я чувствую, что совсем не хочу становиться старше. Не хочу знать, куда уходит старейшина, чтоб раздобыть нам еды.

Мы греем воду, разливаем травяной чай по кружкам и разламываем лепешки. Они пахнут изумительно, я жую с наслаждением, облизывая крошки с губ. Самая вкусная еда — та, которую приносит Роуни. Он возвращается черней тучи, но приносит таких вкусных блюд, что, я уверена, не подают даже Его Величеству.

— Попробуй завтра снова, Шайни, — просит Роуни. К еде он даже не притронулся. Ложится к себе в гамак и прикрывает лицо обрезом ткани.

— Я попробую, — обещаю ему, хоть знаю, что моя еда и вполовину не будет такой же вкусной, как его.

Ночью мы тихо спим. Пару раз я просыпаюсь и слушаю, как ровно дышит во сне Роуни, как топают за дверцей лачуги стражники гетто. Перед рассветом начинает петь залетный соловей — я просыпаюсь от его трелей.